– Перейдем к гуманитарным дисциплинам. Каков ваш преподавательский подход? Вот, скажем, как вы построите в классе литературный анализ «Преступления и наказания»?
– Я построю его очень просто. Роман Достоевского – это детектив с очень строгим каноном, и в то же время он абсолютно в некотором смысле нестандартен. Вообще, русская литература очень успешна в жанре детектива. Стандартный детектив строится на поиске убийцы, а поскольку автор заранее знает, кто убийца, ему не всегда интересно. Поэтому хороший детектив всегда строится на поиске смысла и на поиске Бога.
– Я построю его очень просто. Роман Достоевского – это детектив с очень строгим каноном, и в то же время он абсолютно в некотором смысле нестандартен. Вообще, русская литература очень успешна в жанре детектива. Стандартный детектив строится на поиске убийцы, а поскольку автор заранее знает, кто убийца, ему не всегда интересно. Поэтому хороший детектив всегда строится на поиске смысла и на поиске Бога.

– У Вас ребята не только ищут, но и пишут альтернативные варианты эпилога «Преступления и наказания»…
– Я один раз предложил им это сделать, и они мне написали замечательные сочинения. Как Шкловский пишет, финал русского романа – это дверь в никуда. И действительно, «Преступление и наказание» упирается в пустоту: непонятно, чем все кончилось. У нас нет никакой гарантии, что Раскольников, выйдя из тюрьмы, одумается. Многие ребята в сочинениях так и пишут – он не раскаялся. Есть варианты, где он раскаялся и сам стал сыщиком. Есть вариант, где он стал писателем. Кто-то придумывает ему Соню – счастливую жену и уход в священство. А кто-то придумывает, что он на самом деле маньяк и поэтому убил старушку.
– Я один раз предложил им это сделать, и они мне написали замечательные сочинения. Как Шкловский пишет, финал русского романа – это дверь в никуда. И действительно, «Преступление и наказание» упирается в пустоту: непонятно, чем все кончилось. У нас нет никакой гарантии, что Раскольников, выйдя из тюрьмы, одумается. Многие ребята в сочинениях так и пишут – он не раскаялся. Есть варианты, где он раскаялся и сам стал сыщиком. Есть вариант, где он стал писателем. Кто-то придумывает ему Соню – счастливую жену и уход в священство. А кто-то придумывает, что он на самом деле маньяк и поэтому убил старушку.
– А как вы преподаете стихотворный материал? Заставляете наизусть учить?
– Никогда не заставляю учить. Я не думаю, что это нужно. Ребенок сам запомнит всё, если ему нравятся стихи. «И лобзают образа / С плачем жертвы обреза…» – это нельзя не запомнить. Заставлять учить – я это делаю только для смеха. Если кто-то говорит «Я выучу», я ему говорю: «Ну, давай, выучи» (если кому-то нужна «пятерка» срочно). Он выходит и читает, лажается, конечно, очень сильно, все смеются, и это всегда как-то разряжает обстановку.
– Никогда не заставляю учить. Я не думаю, что это нужно. Ребенок сам запомнит всё, если ему нравятся стихи. «И лобзают образа / С плачем жертвы обреза…» – это нельзя не запомнить. Заставлять учить – я это делаю только для смеха. Если кто-то говорит «Я выучу», я ему говорю: «Ну, давай, выучи» (если кому-то нужна «пятерка» срочно). Он выходит и читает, лажается, конечно, очень сильно, все смеются, и это всегда как-то разряжает обстановку.
Я сам много им читаю вслух, тогда стихи запоминаются. Для меня самый большой парадокс в том, что современный ребенок лучше всего воспринимает Мандельштама, а это просто гениальный поэт. Он им понятен, и они с удовольствием говорят, что здесь не нужно расшифровывать, не нужно искать буквальных трактовок, а нужно как можно шире реагировать на всё ассоциативное поле.
Мы разбираем иногда «Стихи о неизвестном солдате». И я поражаюсь тому, что для меня в мои шестнадцать лет это была совершенная филькина грамота, китайский язык. А они понимают всё. Я спрашиваю: «Что такое «эфир десятично-означенный?» – «Это прошедшее в эфире сообщение о десятках тысяч погибших». Для них это совершенно очевидно, потом что для них это будни. Это случилось на наших глазах: самый темный поэт первой половины века стал понятен. Непонятен стал Пастернак, потому что эмоции, которые он переживает, современным детям недоступны. И его христианство им малопонятно, и его роман. А Мандельштам им действительно родной. Я вижу класс, смеющийся от радости, когда я им читаю Мандельштама: как это хорошо. Точно так же они слушают Маяковского – совершенно как кобра перед флейтой. Это же касается, скажем, Окуджавы. А вот Высоцкий воспринимается плохо, потому что опять-таки эмоции, тот спектр сильного человека им менее понятен.
Мы разбираем иногда «Стихи о неизвестном солдате». И я поражаюсь тому, что для меня в мои шестнадцать лет это была совершенная филькина грамота, китайский язык. А они понимают всё. Я спрашиваю: «Что такое «эфир десятично-означенный?» – «Это прошедшее в эфире сообщение о десятках тысяч погибших». Для них это совершенно очевидно, потом что для них это будни. Это случилось на наших глазах: самый темный поэт первой половины века стал понятен. Непонятен стал Пастернак, потому что эмоции, которые он переживает, современным детям недоступны. И его христианство им малопонятно, и его роман. А Мандельштам им действительно родной. Я вижу класс, смеющийся от радости, когда я им читаю Мандельштама: как это хорошо. Точно так же они слушают Маяковского – совершенно как кобра перед флейтой. Это же касается, скажем, Окуджавы. А вот Высоцкий воспринимается плохо, потому что опять-таки эмоции, тот спектр сильного человека им менее понятен.
Комментариев нет:
Отправить комментарий