"Политическая карта современной русской поэзии"

Мужской журнал "Медведь"
Алексей Цветков
В России сейчас все в порядке с политической поэзией. Вот уже два года регулярно проходят организованные нацболовским активистом Скифом «Маяковские чтения». Более сотни людей, сочиняющих политические стихи, публично читали их у памятника великому пролетарскому поэту. По результатам чтений издан сборник. Самые цитируемые из его авторов — либерал Арс-Пегас и социалист Даниил Полторацкий. Но это поэзия прикладная и активистская. Попробуем отследить политическую ангажированность поэтов в более широком и не столь митинговом смысле.

 Либералы. Веселый стоицизм Быкова
Первейший признак либерального поэта — его декларируемая «аполитичность». Он индивидуалист, одинаково сторонящийся и «толпы», и «государства», не любит выводить себя из общего опыта и при всяком удобном случае подчеркивает максимальную автономию личности от породивших ее социальных связей. Себя часто подает эксцентриком, который умудряется летать снаружи любых идеологий и через которого свои возможности нам демонстрирует «язык как таковой». Либерализм такого поэта легко выясняется из его ответов на косвенные вопросы. Он уверен, что совершенно «естественным», «нормальным» и принятым в «цивилизованных странах» образом голосование должно быть тайным, ответственность (как и переживание) — строго индивидуальной, а собственность — неприкосновенной. При этом либерал принципиально игнорирует разницу между собственностью частной и личной и соглашается с тем, что как для одного человека естественно иметь в кармане купленную зажигалку, так для другого не менее «естественно» иметь завод, на котором работает сто человек, или дом, в котором проживает сто семей. В либеральном сознании «экономика» давно и счастливо отделилась от «политики», и после этого отделения «политика» перестала быть нужна «нормальным людям», занятым творчеством. Общество для либерала состоит не из классов или других конкурирующих групп, но из отдельных личностей, стоящих на разных ступенях развития, венцом которого и является буржуазный либерализм с его священным культом прайвеси. Главная социальная драма, фрустрирующая либерального поэта, в том, что окружающая политическая действительность, то есть все то же «государство» и все та же «толпа», постоянно ведут себя неправильно и грешат против вышеописанной и «само собой разумеющейся» естественности и нормальности. Дополнительный шок он переживает, побывав к западу от наших варварских границ и убедившись, что, во-первых, и там жизнь гораздо дальше от его идеала, чем он ожидал, а во-вторых, большинство тамошних интеллектуалов и богемы либеральное представление о «естественном устройстве общества» отнюдь не поддерживают, обидно называя такую систему ценностей идеологической маскировкой диктатуры капитала.

Дмитрий Быков

В прошлом он сам или его старшие предшественники много спорили о том, кто круче — Пастернак или Мандельштам? Потом они почитали Бродского как «архетип» идеального поэта. Другим идеальным поэтом, если считать тех, что поют, для них был Окуджава. Окуджава публично прошел показательный для либерала путь от романтического ленинизма до полного отрицания всех форм «тоталитарности». А у «аполитичного» Бродского в «Набережной неисцелимых» есть интересное описание визита к вдове Эзры Паунда, после которого поэт в очередной раз убеждается: никакой разницы между фашизмом и коммунизмом не было и нет. Нужно ли говорить, что нет такой разницы только с либеральной (и этим уникальной) точки зрения? Либеральный пафос как раз и состоит в уклонении от всех форм «тоталитаризма», кроме, пожалуй, «тоталитаризма денег», который выбирается как меньшее из зол. Либеральный поэт спасается от «тоталитаризма» государства и невежественной толпы в объятиях просвещенного буржуа. Да и само слово «тоталитаризм» — термин сугубо либеральный и равно неприемлемый как для левых, так и для правых. В 2000-х годах, когда фантомная боль советской травмы ослабела и представление о поэтических практиках расширилось, ставки Бродского в этой среде несколько снизились, а разнообразие выросло и либеральные поэты начали себя отсчитывать от Айги, Сосноры, Холина и других «неподцензурных авторитетов». Иногда, впрочем, они ненадолго порывали с удобной «аполитичностью» и позволяли себе прямое гражданское высказывание. В конце 90-х издавали сборники против войны в Чечне или проводили литературные фестивали в поддержку Григория Явлинского. В 90-х, правда, до поэзии не было никакого дела никому, кроме самих поэтов и их девушек. А вот уже в 2000-х один из самых последовательных и глубоких литературных идеологов этого направления, поэт и филолог Дмитрий Кузьмин, поддержав американскую военную операцию в Ираке, даже публично поссорился с талантливым верлибристом Кириллом Медведевым, перешедшим с тех пор в марксисты.

Дмитрий Кузьмин

Станислав Львовский, Елена Фанайлова, Татьяна Щербина, Григорий Дашевский, Мария Степанова, Линор Горалик… Местному либерализму исторически повезло с поэтами. Либерализм стал для них идеологическим мейнстримом, само собой разумеющимся воздухом, которым дышит богема. Не думаю, что сильно ошибусь, если скажу, что большинство авторов журнала и издательства «Воздух» исповедуют разные оттенки политического либерализма, то есть верховного культа прав абстрактного человека. В этом можно убедиться, например, побывав на ежегодном фестивале гражданской лирики, уже трижды организованном журналом. Бывают и непростые ситуации. Вот, например, Дмитрий Воденников, обладая всеми вышеназванными признаками либерального поэта и даже утрируя (для прессы) их манеру, в последние годы постоянно признается, что он неравнодушен ко всему «имперскому», и с кокетливым ужасом обнаруживает в своем политическом бессознательном «патриотическое чудовище». Причина таких внутренних открытий, вероятно, расположена как раз снаружи, в общественном контексте 2000-х, когда политический либерализм утратил львиную долю своей прежней популярности среди «широкого круга читателей» и стал предосудительным в глазах «масс», уступив место державности и имперству разной степени резкости. Если чуткий поэт нацелен далеко за пределы своего «цеха», он не может игнорировать идеологических перемен и вполне может переживать внешние перемены как «внутренние открытия».

Дмитрий Воденников. Фото: Владимир Широков/vodennikov.ru

И все же для массовости нужен литературный популизм. Его смог обеспечить либералам Дмитрий Быков. Он здорово умеет быть понятным всем, недаром двадцать лет назад был в сверхмодных тогда «куртуазных маньеристах». Его «Гражданин поэт» — это голос либеральной фронды с лицом актера Ефремова. Сквозь прозрачную пленку литературной стилизации под самых разных поэтов, от Некрасова и Твардовского до Цоя и Высоцкого, всегда отчетливо проступает и политическое лицо самого Быкова. По его теории, социальная история в нашей стране ездит вот уже который век по некоему замкнутому кругу и потому она подобна именно природе, а вовсе не Истории, которая движется по прямой линии в более западных и «нормальных» странах. Иногда наше общество ненадолго накапливает слой свободолюбивых и образованных людей и пытается под их влиянием вырваться из этого русского круга отрицательной селекции, но и сам этот рывок, и все его заранее известные последствия фатально запрограммированы в бессмысленном круговом движении. Этим ощущением фатальности и горя от собственного ума пропитан «Гражданин поэт». Вот, например, под «Буревестника», про зимние митинги:

Рядом мечется сорока — и кричит на той же фене ж:

«Все простудитесь — и тока, ни фига же не изменишь!

Лишь отстой — судьба России. Дайте ж ей скатиться плавно».

И всего невыносимей то, что это, в общем, правда.

Путинская эпоха «мягкого авторитаризма» дала Быкову уникальный шанс — побыть «высмеивателем» без особенных для себя проблем, максимум которых — скандал с «Дождем», снявшим их с эфира из-за излишней остроты. «Гражданин поэт» позволил автору сбросить четверть века и почувствовать себя в конце 80-х, публично исполняющим на перестроечном Арбате смешную и разоблачительную «правду» в духе модных тогда уличных стихов: «Уж лучше пьяный Ельцин, чем трезвый Горбачев!». Литературный популизм обязывает к обучету  коллективного опыта. Наверное, поэтому Быков, в отличие от многих либералов, вспоминает о 90-х прежде всего как о социальной трагедии и распаде прежних культурных связей, а вовсе не как о веселом времени максимальных возможностей стихийного капитализма. Последнее поколение советской интеллигенции находилось на острие перестроечного отрицания «совка», но в результате крушения этого самого «совка» в 90-х, именно интеллигенция потеряла свой прежний статус в обществе, не приобретя ничего взамен, и Быков, при всем его успехе, воспринимает это разочарование как своё. 

Самый частый набор, покупаемый вместе с «Гражданином поэтом» в одном известном столичном книжном, — «Любовь к истории» Акунина + «Намедни» Парфенова + биография Стива Джобса.

Правые. Национал-пессимизм Емелина

Этой идеологии в постсоветском обществе гораздо меньше повезло с поэтами. Времена Есениных, Клюевых и Рубцовых давно миновали, и в 90-х правым всех оттенков пришлось довольствоваться весьма плоскими, без второго дна и долгой жизни, стихами про молодых волкодавов с закатанными рукавами черных рубашек. Отдельный случай перехода из либерального лагеря и флирта эксцентричной поэтессы Витухновской (ее крестным отцом в литературе был либеральный поэт Кедров) с фашистско-декадентской эстетикой воспринимался критикой и публикой как забавный салонный курьез и постмодернистская игра с «запрещенным». Неосимволистские стихи Евгения Головинаоставались слишком барочными и герметичными для не посвященных в узкий круг «оккультного подполья». Еще у правых в качестве поэзии на безрыбье котировалось тогда нечто мистериально-шамански-ритуальное, не постигаемое умом и образовывавшее собственный салон для рунологов и ариософов.

Настоящим правым прорывом в народ и на эстраду стало открытие десять лет назад Всеволода Емелина. Ему удалось оперативно создать узнаваемый поэтический мир, в котором вечно страдает простонародный русский «посад», действуют симпатичные скинхеды, суровые мужики в ватниках и тельниках и несимпатичное «начальство» всех сортов. При этом Емелин никогда не забывал про второй план — почти в каждом его четверостишии спрятана литературная отсылка для более узкого круга читателей. Начитанность Емелина ни у кого сомнений не вызывает. Доходчивость и народный юмор остаются тем, кто не считывает замаскированных цитат.

Сквозной лирический герой Емелина использует алкоголь как средство примирения с действительностью, ностальгирует об имперском величии государства, не забывая при этом и о жутковатой, травматической стороне любой империи. Чувствует себя вне игры на гламурном празднике жизни, имеет смутные претензии к евреям и вполне конкретные опасения по отношению к кавказцам, а также крайне непримиримо настроен к «ментам». Для меня ключом к политической оптике Емелина стали стихи про «библиотеку советской фантастики» о том, как школьник мечтал: «Выучусь на прогрессора… // служить буду доном Руматой», и о том, как ничего это не сбылось. Парадокс здесь в том, что нынешняя реальность имеет намного больше общего с реальностью, окружавшей дона Румату из романа Стругацких, чем во времена написания и успеха их романа. Конечно, нет поддержки с «другой» и более «правильной» планеты, но и дон Румата ее не особенно чувствовал. То есть именно сейчас, если хочется, можно сколько угодно быть и мудрым наблюдателем, и тайным реформистом, и открытым борцом. Но лирическое «я» в стихах Емелина пассивно, склонно к роптаниям и ждет поддержки извне. Этот глубоко укорененный в психологии патернализм и делает его (кроме очевидного таланта автора) столь «электоральным», то есть понятным и близким самым разным людям. Если за твоей спиной нет невидимых крыльев «присланности» — жизнь становится бессмысленной и растоптанной космополитичными «икеевскими табуретками». Показательно, что дон Румата в понимании Емелина именно «служит», а не «работает» или «исследует». Емелинский герой политически фрустрирован тем, что той империи, в которой он увидел бы смысл и которая увидела бы смысл в нем, не предвидится, и, несмотря на всю его культурную самоиронию, ему являются мечты о военном, в пользу народа, перевороте «в рабочих районах, где нету работы». Его лирический герой, по всей видимости, мало отличим от самого автора, ведь и за пределами своих стихов Емелин вписывается за «манежников», поддерживает Жириновского и дружит с газетой «Завтра».

Аудитория Емелина гораздо шире политических правых и им сочувствующих. В последние десять лет он лучше остальных справляется с ролью «народного поэта», так же как Быкову удается роль «поэта для интеллигенции». Доказать невозможно, но рискну предположить, что стимулом к «Гражданину поэту» и стал для Быкова именно массовый успех Емелина. У правых появился тогда свой широко популярный поэт, умеющий весело и просто сказать в куплете то, о чем прочитал сегодня в интернете, а у либералов такого поэта на тот момент не было.

Чаще всего в том же книжном со сборниками Емелина покупают набор «Прилепин + Елизаров + Лимонов + книги по геополитике и истории армии».

Всеволод Емелин и Андрей Родионов

Левые. В ожидании Маяковского

Космополиты, коллективисты, сторонники демонетизации всего, расширения общего доступа к чему угодно и, соответственно, противники любых частных привилегий. Им с поэзией было сложнее всего, хотя за их плечами пафос русского литературного авангарда столетней давности, формальные эксперименты 20-х годов и — выборочно — опыт наиболее креативных и искренних представителей советской политической поэзии.

Долгая поэтическая немота левых — следствие постсоветской аллергии культурных людей на советскую лексику, бывшую своеобразным «марксизмом в переводе Гоблина». Дружное ее отрицание перекрыло целому поколению творческих людей доступ к любым проявлениям левой, социалистической мысли. В 90-х одинокими исключениями из этого правила оказались разве что скандалист Александр Бренер и питерский филолог, переводчик и вообще интеллектуал Александр Скидан. Бренер в своих стихах воплощал боевую и панковскую сторону левого проекта, а Скидан — университетскую и высоколобую, доступную лишь внимательным читателям Делеза и Адорно.

Новое поколение поэтов-леваков пришло в середине 2000-х. Кроме упомянутых выше Даниила Полторацкого и Кирилла Медведева, перешедшего в убежденные марксисты из либерального литературного лагеря, это были Кети Чухров, Павел Арсеньев, Антон Очиров и Роман Осьминкин:

/патерналистичненько/

жить не запретишь

прикинься ветошью

всяк плохиш

лобызает родину

в солнечное сплетенье

засос володенький

на лбу поколенья

Остроумно и актуально, но гарантированно застраховано от популярности, потому что неэстрадно по форме.

Александр Бренер

Сейчас этот ряд молодых антибуржуазных поэтов быстро растет вокруг их альманаха и одноименного издательства «Транслит» и серии Kraft. При всем их интересе к языку эксплуатируемых, разнообразным формам отчуждения и перспективам социального освобождения подавленных классов, для всех вышеназванных новых левых поэтов характерна сложность формы, расчет на подготовленную, «свою» аудиторию, равно знакомую и с критической теорией, и с концептуализмом, и с верлибром, то есть на данный момент им удалось создать высокоинтеллектуальную литературную субкультуру неомарксистского типа — собственный вариант левацкой, малотиражной салонности. Начитанность авторов, переживающих повсеместное неравенство как возможность для иных человеческих отношений, зашкаливает, но вот массовый успех их пока исключен, да и вряд ли предполагался.

Остается ждать, что свой аналог Емелина или Быкова, свой «литературный популист» появится и у левых и займет это вакантное место со дня на день. Возможно, они просто находятся на той же стадии развития, где были постсоветские либералы перед появлениям Быкова и правые перед появлением Емелина. Но есть у левых особенности, которые такое появление «массового поэта» явно затрудняют. Большинство этих радикальных верлибристов пытается продемонстрировать в своих нетрадиционных по форме и критических по содержанию стихах, как — прямо сейчас — рушится внутри поэта прежняя «буржуазная» идентичность и откуда возникает новая, альтернативная, конкурирующая или даже революционная субъективность. Можно ли описать такой опыт в массовом «всем доступном» стихе? Чисто теоретически — да, но практически, пока этого никто не сделал, представить себе «популярный вариант» решения столь специальной задачи не удается.

Стихи поэтов из серии Kraft чаще всего покупают с книгами философа Жижека + воспоминания Троцкого + номера «Художественного журнала».

***

Идеологическую атмосферу в современном обществе формируют скорее коммерческие медиа, кино или даже реклама, чем литература, тем более — поэзия. Низкий и периферийный статус поэзии в рыночном обществе неизбежно политизирует поэтов, делая из них недовольных, несогласных и протестующих. Конкретное политическое измерение возникает в стихах, когда поэт ставит свой голос на службу той социальной группе, которая представляется ему наиболее исторически важной, то есть связанной с желательной для поэта версией общего будущего. Тогда в стихах начинает звучать политическое различие «свой/чужой». И поэт вступает в пространство борьбы, линия фронта которой неизбежно пройдет через его сердце.