Источник
Кирилл Кобрин
«Русская классика», став высоким общественно-литературным каноном еще при жизни последних героев «золотого века», Толстого и Чехова, выполняла сразу несколько важнейших функций. Прежде всего, она служила эстетическим образцом, своего рода «золотым метром» русской словесности, которому надлежало подражать (эпигоны реализма), либо его опровергать (модернисты и авангард). В русском варианте под «эстетическим» подразумевался целый набор разнообразных установок социального, политического, морального, религиозного и даже экономического характера; перед нами не радикальный дендизм Оскара Уайльда, для которого этическое в идеале есть эстетическое, а наоборот — полное растворение эстетического в моральном (и любом ином) котле, результатом чего, как ни странно, является рождение некоего нового представления о прекрасном. Этого не могут до сих пор понять западные почитатели русской классики; они видят в ней либо проповедь, либо честный отчет о метаниях народной души. Последняя стадия возгонки, когда заклинания «мы будем работать!» и «увидим небо в алмазах!» теряют непосредственный этический и социальный смысл, превращаясь в необъяснимую чистую красоту — это условному нью-йоркскому любителю Чехова не понятно.
Тем не менее второй важнейшей функцией русской классики была именно представительская; именно она, а не усатые солдафоны и бородатые попы, сформировала самый мощный образ России для внешнего потребления, образ, который до сих пор еще мерцает. Примерно год назад на литературном мероприятии в Лондоне я разговорился с одной начитанной местной девушкой; узнав о моем происхождении, она закатила глаза и тут же изъявила желание прокатиться (не со мной!) по Транссибирской железной дороге, по которой, как ей казалось, разъезжали Толстой с Чеховым (не говоря уже о Солженицыне). Моя собеседница читает прессу, знает, кто такие Путин и Роман Абрамович, слыхала и про ужасы чеченских войн, но Россия для нее — долгий железнодорожный путь в тайге, столь же нескончаемый, как знаменитые русские романы. Пишу это вовсе не для того, чтобы высмеять наивную иностранку — образ страны, созданный «русской классикой», столь универсален, что отчасти жив и до сих пор. А сто лет назад он был живее чего бы то ни было: в августе 1914 года, в первый месяц Первой мировой, Франц Кафка пишет свой единственный «русский текст» — он называется «Воспоминание о дороге на Кальду» и главный герой его служит обходчиком на полузаброшенной железной дороге где-то в бескрайних русских просторах. Я успел поинтересоваться — моя лондонская собеседница «Воспоминания» не читала.
Но, конечно, главным универсальным кодом русская классика служила для российского общества — и даже, в течение некоторого времени, государства. Все вместе продолжалось примерно сто лет, с разным охватом и разной интенсивностью; ни одна из послепетровских русских социокультурных парадигм не обладала таким проникновением и таким влиянием. Сие, конечно же, связано с удивительным качеством произведений, вошедших в этот литературный канон — ведь главным достоинством изящной словесности является убедительность созданных ею художественных миров; чем убедительнее — тем шире и сильнее влияние, тем универсальнее язык, который формируется на ее основе. В России, надолго лишенной, в силу исторических причин, общественных дискуссий по поводу политики, экономики, этики, религии, литература заменила все это — факт общеизвестный, даже банальный. Но из банального факта следует совсем небанальный, я бы сказал, удивительный, вывод: русская классика стала тем самым универсальным языком (языком в широком, не лингвистическом смысле), который, родившись еще в конце XIX века, пережил все — монархию, коммунистическую идеологию — и стал распадаться только лет пятнадцать-двадцать назад. Толстой и Достоевский оказались сильнее Победоносцева, Ленина и Брежнева.
Кирилл Кобрин
«Русская классика», став высоким общественно-литературным каноном еще при жизни последних героев «золотого века», Толстого и Чехова, выполняла сразу несколько важнейших функций. Прежде всего, она служила эстетическим образцом, своего рода «золотым метром» русской словесности, которому надлежало подражать (эпигоны реализма), либо его опровергать (модернисты и авангард). В русском варианте под «эстетическим» подразумевался целый набор разнообразных установок социального, политического, морального, религиозного и даже экономического характера; перед нами не радикальный дендизм Оскара Уайльда, для которого этическое в идеале есть эстетическое, а наоборот — полное растворение эстетического в моральном (и любом ином) котле, результатом чего, как ни странно, является рождение некоего нового представления о прекрасном. Этого не могут до сих пор понять западные почитатели русской классики; они видят в ней либо проповедь, либо честный отчет о метаниях народной души. Последняя стадия возгонки, когда заклинания «мы будем работать!» и «увидим небо в алмазах!» теряют непосредственный этический и социальный смысл, превращаясь в необъяснимую чистую красоту — это условному нью-йоркскому любителю Чехова не понятно.
Тем не менее второй важнейшей функцией русской классики была именно представительская; именно она, а не усатые солдафоны и бородатые попы, сформировала самый мощный образ России для внешнего потребления, образ, который до сих пор еще мерцает. Примерно год назад на литературном мероприятии в Лондоне я разговорился с одной начитанной местной девушкой; узнав о моем происхождении, она закатила глаза и тут же изъявила желание прокатиться (не со мной!) по Транссибирской железной дороге, по которой, как ей казалось, разъезжали Толстой с Чеховым (не говоря уже о Солженицыне). Моя собеседница читает прессу, знает, кто такие Путин и Роман Абрамович, слыхала и про ужасы чеченских войн, но Россия для нее — долгий железнодорожный путь в тайге, столь же нескончаемый, как знаменитые русские романы. Пишу это вовсе не для того, чтобы высмеять наивную иностранку — образ страны, созданный «русской классикой», столь универсален, что отчасти жив и до сих пор. А сто лет назад он был живее чего бы то ни было: в августе 1914 года, в первый месяц Первой мировой, Франц Кафка пишет свой единственный «русский текст» — он называется «Воспоминание о дороге на Кальду» и главный герой его служит обходчиком на полузаброшенной железной дороге где-то в бескрайних русских просторах. Я успел поинтересоваться — моя лондонская собеседница «Воспоминания» не читала.
Но, конечно, главным универсальным кодом русская классика служила для российского общества — и даже, в течение некоторого времени, государства. Все вместе продолжалось примерно сто лет, с разным охватом и разной интенсивностью; ни одна из послепетровских русских социокультурных парадигм не обладала таким проникновением и таким влиянием. Сие, конечно же, связано с удивительным качеством произведений, вошедших в этот литературный канон — ведь главным достоинством изящной словесности является убедительность созданных ею художественных миров; чем убедительнее — тем шире и сильнее влияние, тем универсальнее язык, который формируется на ее основе. В России, надолго лишенной, в силу исторических причин, общественных дискуссий по поводу политики, экономики, этики, религии, литература заменила все это — факт общеизвестный, даже банальный. Но из банального факта следует совсем небанальный, я бы сказал, удивительный, вывод: русская классика стала тем самым универсальным языком (языком в широком, не лингвистическом смысле), который, родившись еще в конце XIX века, пережил все — монархию, коммунистическую идеологию — и стал распадаться только лет пятнадцать-двадцать назад. Толстой и Достоевский оказались сильнее Победоносцева, Ленина и Брежнева.
Комментариев нет:
Отправить комментарий