Большой город
Борис Гаспаров
Борис Гаспаров (Колумбийский университет, Нью-Йорк) в этом году два месяца читает лекции на филфаке Высшей школы экономики. Недавно он провел и открытый мастер-класс «Феноменология Пушкина», посвященный проблемам герменевтики и интерпретации классических текстов. Музыковед и лингвист, коллега основоположника семиотики Юрия Лотмана по Тартускому университету, Гаспаров является выдающимся интерпретатором русской литературы и автором ряда книг.
— Русский язык и литературу объединили в один предмет. Такое решение приняло Минобрнауки, утвердив новый госстандарт для старших классов. Причем если в дореволюционной России их роднил общий предмет «словесность», то на этот раз общего названия у курса вовсе не будет. Как вы оцениваете такую реформу?
— В советские годы, да и потом, русский язык не преподавали до самого последнего класса. В выпускном классе оставалась только литература. Но в любом случае на уроках русского всегда было много схоластики, много искусственной наукообразной грамматической терминологии. Правила, которые надо зазубривать. Безумное внимание к орфографии, происходила даже некоторая героизация орфографии. Я не против грамматики, но она превратилась в самоцель. Ведь умение писать шире, чем схоластическое отношение к орфографии и пунктуации. Я против превращения функциональной грамотности в самоцель, чтобы правила русского языка учили как задания из географии или химии.
Русский язык — как самодостаточный предмет — нужно подчинить задаче научиться хорошо писать и правильно выражать свои мысли. Не хочу прозвучать категорически, но я бы поставил риторику письменной речи на передний план и инкорпорировал бы в нее грамматические правила и терминологию. Учил бы подростков строить сложные предложения, пользоваться деепричастными оборотами.
— То есть нужно двигаться от зубрежки правил к культуре речи, риторике?
— Да, человек должен учиться выстраивать свои мысли, знать теорию сложноподчиненного предложения, знать, как согласуются причастные и деепричастные обороты. Нужно развивать риторические способности. Раньше внимания к риторике не было. Школьники писали и заучивали одни и те же фразы-кирпичики, это была ритуальная задача. Не было искусства писания, выражения своих мыслей. Не поощрялось иметь свои мысли, которые молодым людям еще предстояло научиться выражать. Заранее было известно, что выражает образ героини романа, он объяснялся тем, в какое время она жила.
— И нужно уйти от этих готовых кирпичиков...
— ...К свободному интеллектуальному пространству, в котором мы живем, где люди хотят выразить то, что у них на уме.
— Как вы относитесь к ЕГЭ по литературе? Подавляющее большинство отечественных гуманитариев считают его введение полным провалом.
— В США нет тестов, которые имеют субстанциальное содержание. Обычно задания просят студента ответить на пунктирные вопросы, что предполагает не только знание материала, но и умение манипулировать им. Когда жалуются на содержание теста по литературе, я априори признаю эти упреки. Но надо приспосабливаться к такой форме.
— А может, зря ушли от сочинения?
— Ну нет, в нем нет единого эксплицитного критерия оценки. Я поддерживаю тесты. Над провинцией всегда висит подозрение, что высокие оценки, которые там ставят выпускникам, ничего не стоят. Раньше этим ребятам часто отказывали в праве поступить в престижный вуз. Не в силу коррупции даже, которая есть и сейчас, в эпоху тестов. А в силу всеобщей убежденности, что в провинции, в селе, в небольшом городке уровень преподавания заведомо ниже, чем в столице. Тест уравнивает людей. Он показывает, что у тебя в голове. Я человек из провинции, и я это знаю. Способные дети, которые учились в школе не самого высокого уровня, пробиваются в меру своих умений, тесты открывают им дорогу.
— ЕГЭ по литературе ругают за дурацкие вопросы — условно, о цвете платья Наташи Ростовой. Но, может, все дело в том, что гуманитарии просто не могут усовершенствовать свои задания? Получилось же это у математиков, их тесты считаются очень выверенными.
— Надо не жаловаться, а улучшать. Например, в 1970-е годы возникла традиция лингвистических олимпиад. Тогда их организовал молодой еще Андрей Зализняк (выдающийся лингвист). Он собрал лучшие силы: ученые составляли бесконечно остроумные задачи, печатали их небольшим тиражом. Я потом, подражая начинанию Зализняка, сделал аналогичную олимпиаду в Тарту. Например, участникам предлагался неизвестный язык. Нужно было, имея несколько выражений, сформулировать правила этого языка. В другом задании строился неологизм, на основе его формы надо было понять его значение. Все это делалось для проверки владения материей языка. В литературе можно было бы сделать аналогичные задания — например сравнить любовную линию в романе XIX века с романом XX века.
— Что вы думаете об идее заменить одних писателей на других в школьной программе? Лескова и Куприна хотели вывести из списка обязательного чтения, а ввести, наоборот, Пелевина и Улицкую.
— Во-первых, ревизия списка чтения необходима. Литература движется вперед не только в смысле появления новых авторов, но и в смысле переоценки и смены перспективы. Может быть, ущербна сама идея создания единого канона литературы для школьников. Разумнее было бы ограничиться более компактным обязательным ядром литературы, таким, которое мало у кого могло бы вызвать нарекания, остальное же предоставить инициативе учителей, в рамках установленного минимального общего объема. Проблема скорее упирается в фундаментальное неверие в способность людей идти разными путями и становиться образованными людьми (и вообще полноценными членами общества) по-разному; отсюда неспособность расстаться с идеей общеобязательных «образцовых авторов», восходящей к гимназии позапрошлого века (но ведь в гимназиях училось социально компактное меньшинство). Что до единых тестов по литературе, они, повторяю, должны проверять способность думать на основании того материала, который есть в распоряжении тестируемого. Но людям кажется, что стоит отпустить тотальную унификацию, все немедленно рухнет. А так — Пелевин в списке литературы? Почему нет? Какой-то популярный современный автор нужен в списке чтения.
— Критики включения современных авторов в школьную программу объясняли это тем, что у Улицкой в книге есть сцена с абортом, а у Пелевина слишком много внимания уделено наркотикам. И то и другое, как известно, считается по нынешним временам пропагандой.
— И в советское время были идеологически вредные и сомнительные авторы. В мое время, в 1950-е, Достоевский не входил в обязательное чтение. А Горький был обязателен. Но канон меняется, а главное, нет оснований для такого абсолютно единого «официального» канона. Например, пару лет назад, когда я приехал с лекциями в Петербург, мне нужно было подготовить доклад о соцреализме, которым я в последнее время занимаюсь. Мне были нужны «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева и другие подобные книги. Их невозможно было найти в магазинах. Я вижу, что мои студенты на филфаке «Вышки» их не читали, они даже Маяковского не очень знают. Я говорил им о том, как идеи формального метода отражались в его стихах. Выяснилось, что культовый поэт известен им больше понаслышке. Конечно, не нужно слепо следовать за потерей интереса аудитории. Но почему бы его не учитывать? Главная проблема — косность гуманитарного сообщества, учительского в частности, а не недостатки реформы или системы.
— А как вообще надо вводить новых авторов? Тем более, если на литературу в школе отведено совсем мало часов.
— Когда-то я два года, еще до своей эмиграции, преподавал в Хельсинки, и меня, как воспитанника советской гуманитарной системы, поразила фрагментарность и необязательность того, что изучали студенты-филологи. Литературу проходили не в хронологической последовательности. Сегодня семинар о Набокове, завтра — о Державине. Мне сначала казалось это диким. Потом я понял преимущество такой модели, в ней есть место свободе, в ней пропадает гипноз хронологической последовательности, издавно тяготеющий над русским культурным самосознанием.
Для школьника и студента гораздо интереснее и полезнее освободиться от этой магии и перейти на свободно плавающую систему. Человек — не табула раса, на которой все нужно записать непременно по порядку. Когда вещи приходят вразброс, под разными углами и в разных сочетаниях, это только стимулирует воображение. В особенности произвольно надо вводить современных авторов. Нравится писатель — пусть учитель предлагает его детям, не думая о том, что это будет значить с точки зрения русского литературного космоса. Самое естественное дело — начинать с модернизма: он имеет в себе долю инфантильности, игры. Подросткам читать модернистский роман одно удовольствие. А древнюю литературу, напротив, я скорее относил бы напоследок.
— Я тоже вспоминаю первый курс на филфаке — древнерусская литература и старославянский язык не вызывали тогда интереса.
— Да, именно, когда ты знаешь XX век, то относишься осмысленно к древнерусской культуре и литературе. В ХХ веке перенимали формы средневекового искусства. Еще Флоренский говорил, что начиная с эпохи Ренессанса происходила потеря духовной интенсивности. Научная и философская революция начала прошлого века, по мысли Флоренского, показав поверхностность чисто эмпирической картины мира, открыла путь к новому пониманию глубины и сложности средневековых художественных форм. В эпоху позитивизма и реализма икона могла восприниматься как примитивное «дореалистическое» искусство, не знакомое с перспективой. А на самом деле «Черный квадрат» Малевича ближе к иконе, чем к живописи XIX века. Если человек воспитан на литературе модернизма, то ему легко читать средневековые тексты.
— Из этого вытекает вопрос, а почему в школьной программе нет зарубежной литературы? Она есть только в некоторых элитарных школах. Дело в том, что русская литература настолько великая? Или для становления молодого человека такой автор, как, допустим, Хемингуэй, не нужен?
— Хороший вопрос. Это было бы интересно. Останавливает, видимо, то, что количество часов на литературу минимально.
— Тем более что есть более важные предметы: «Россия в мире» и ОБЖ.
— А в этом Россия подражает прогрессивным примерам, американскому прежде всего и европейскому в меньшей степени. В США идеологизация школьного образования имеет катастрофические последствия, одно из которых — создание элитарных частных школ, где детям за большие деньги преподают самые базовые человеческие знания, мировую литературу, историю, географию. Общественная школа оказывается во власти идеологических мод.
— А что сейчас в тренде в США?
— Ну как же, «США в мире». Глобализация. Мы не изучаем историю и литературу, не беспокоимся об этом. Это настроение американского общества эпидемически распространяется на школу и эшелон массового высшего образования. А вот сильные университеты держат ретроградную позицию.
— Гуманитарное образование вообще не держит удар. На филфаке СПбГУ, например, хотели втрое сократить количество бюджетных мест, в том числе редкие специальности. Было много открытых писем, филологи боролись. Потом ректор отыграл назад. Однако систематическое сокращение бюджетных мест на филфаках происходит. С чем это связано?
— И тут Россия идет в ногу с прогрессом. Такая ситуация происходит повсеместно. Редкие дисциплины сокращаются, в США под редким имеется в виду вся европейская культура. Например, был в университете один профессор финского языка, уходит на пенсию — и его место не замещают. Никто никого не выгоняет с работы, просто место уходит в общеуниверситетский котел. Но в США писать письма некому и некуда. Один-два человека в университете понимают важность изучения финского языка и культуры. Но нет общественного резонанса. Обратная сторона медали в том, что мир глобализован. Хочешь изучать финский язык — поезжай в Финляндию. Своя логика в этом есть. Эта система выглядит более катастрофической в России, поскольку не нейтрализуется частной инициативой. В США есть система частных пожертвований. Так живут, благодаря такой поддержке, многие малые программы, это не всегда помогает, но тем не менее. В России ликвидировали бюджетные места — и какой-то научной школы больше нет. Тенденция в том, что побеждают крупные дисциплины. Что касается культуры, то облегчаются обмены, есть возможность ездить в разные страны на обучение. Это всеобщая тенденция — с ней нельзя бороться. Но в случае с СПбГУ это в том числе результат общего российского хаоса.
— Раньше такое мощное изучение редких специальностей шло от закрытости СССР.
— Безусловно, но СССР — крайний случай. В других странах тоже было меньше контактов между собой. Люди слишком привыкли соотноситься с советской действительностью и кричать, что, мол, теперь гуманитарная наука гибнет. Надо смотреть на мир, есть реальные перемены.
— Замечаете ли вы, что усиливается реакционная часть общества? Усиливается присутствие православных дружин, всей этой черной сотни. Она была и раньше, но, как правило, сидела в своем маргинальном болоте.
— Меня это очень огорчает. Но идеи шовинизма и воинствующего национализма — тенденция современного мира. Американский шовинизм — страшная вещь. В США они принимают отполированные формы, а в России — более грубые. Что, может, и к лучшему, когда это так откровенно.
— В Петербурге закидывают бутылками музей Набокова...
— А в США 10–15 лет назад сильно сократили господдержку культурных и гуманитарных программ. Под соусом того, что они проповедуют гомосексуализм и какие-то аналогичные вещи. Идеологические обвинения, конечно, были очень хорошо завуалированны. Американцы боятся попасться на этом. В отличие от россиян. Сейчас в Америке стало морально комфортнее, но в США 2000-х была ужасная атмосфера. Поэтому я стал пользоваться каждым случаем, чтобы оттуда уезжать. Сейчас стало немного лучше. Это столетие началось очень печально. Мир 1990-х я вспоминаю с удивлением.
Борис Гаспаров
Борис Гаспаров (Колумбийский университет, Нью-Йорк) в этом году два месяца читает лекции на филфаке Высшей школы экономики. Недавно он провел и открытый мастер-класс «Феноменология Пушкина», посвященный проблемам герменевтики и интерпретации классических текстов. Музыковед и лингвист, коллега основоположника семиотики Юрия Лотмана по Тартускому университету, Гаспаров является выдающимся интерпретатором русской литературы и автором ряда книг.
— Русский язык и литературу объединили в один предмет. Такое решение приняло Минобрнауки, утвердив новый госстандарт для старших классов. Причем если в дореволюционной России их роднил общий предмет «словесность», то на этот раз общего названия у курса вовсе не будет. Как вы оцениваете такую реформу?
— В советские годы, да и потом, русский язык не преподавали до самого последнего класса. В выпускном классе оставалась только литература. Но в любом случае на уроках русского всегда было много схоластики, много искусственной наукообразной грамматической терминологии. Правила, которые надо зазубривать. Безумное внимание к орфографии, происходила даже некоторая героизация орфографии. Я не против грамматики, но она превратилась в самоцель. Ведь умение писать шире, чем схоластическое отношение к орфографии и пунктуации. Я против превращения функциональной грамотности в самоцель, чтобы правила русского языка учили как задания из географии или химии.
Русский язык — как самодостаточный предмет — нужно подчинить задаче научиться хорошо писать и правильно выражать свои мысли. Не хочу прозвучать категорически, но я бы поставил риторику письменной речи на передний план и инкорпорировал бы в нее грамматические правила и терминологию. Учил бы подростков строить сложные предложения, пользоваться деепричастными оборотами.
— То есть нужно двигаться от зубрежки правил к культуре речи, риторике?
— Да, человек должен учиться выстраивать свои мысли, знать теорию сложноподчиненного предложения, знать, как согласуются причастные и деепричастные обороты. Нужно развивать риторические способности. Раньше внимания к риторике не было. Школьники писали и заучивали одни и те же фразы-кирпичики, это была ритуальная задача. Не было искусства писания, выражения своих мыслей. Не поощрялось иметь свои мысли, которые молодым людям еще предстояло научиться выражать. Заранее было известно, что выражает образ героини романа, он объяснялся тем, в какое время она жила.
— И нужно уйти от этих готовых кирпичиков...
— ...К свободному интеллектуальному пространству, в котором мы живем, где люди хотят выразить то, что у них на уме.
— Как вы относитесь к ЕГЭ по литературе? Подавляющее большинство отечественных гуманитариев считают его введение полным провалом.
— В США нет тестов, которые имеют субстанциальное содержание. Обычно задания просят студента ответить на пунктирные вопросы, что предполагает не только знание материала, но и умение манипулировать им. Когда жалуются на содержание теста по литературе, я априори признаю эти упреки. Но надо приспосабливаться к такой форме.
— А может, зря ушли от сочинения?
— Ну нет, в нем нет единого эксплицитного критерия оценки. Я поддерживаю тесты. Над провинцией всегда висит подозрение, что высокие оценки, которые там ставят выпускникам, ничего не стоят. Раньше этим ребятам часто отказывали в праве поступить в престижный вуз. Не в силу коррупции даже, которая есть и сейчас, в эпоху тестов. А в силу всеобщей убежденности, что в провинции, в селе, в небольшом городке уровень преподавания заведомо ниже, чем в столице. Тест уравнивает людей. Он показывает, что у тебя в голове. Я человек из провинции, и я это знаю. Способные дети, которые учились в школе не самого высокого уровня, пробиваются в меру своих умений, тесты открывают им дорогу.
— ЕГЭ по литературе ругают за дурацкие вопросы — условно, о цвете платья Наташи Ростовой. Но, может, все дело в том, что гуманитарии просто не могут усовершенствовать свои задания? Получилось же это у математиков, их тесты считаются очень выверенными.
— Надо не жаловаться, а улучшать. Например, в 1970-е годы возникла традиция лингвистических олимпиад. Тогда их организовал молодой еще Андрей Зализняк (выдающийся лингвист). Он собрал лучшие силы: ученые составляли бесконечно остроумные задачи, печатали их небольшим тиражом. Я потом, подражая начинанию Зализняка, сделал аналогичную олимпиаду в Тарту. Например, участникам предлагался неизвестный язык. Нужно было, имея несколько выражений, сформулировать правила этого языка. В другом задании строился неологизм, на основе его формы надо было понять его значение. Все это делалось для проверки владения материей языка. В литературе можно было бы сделать аналогичные задания — например сравнить любовную линию в романе XIX века с романом XX века.
— Что вы думаете об идее заменить одних писателей на других в школьной программе? Лескова и Куприна хотели вывести из списка обязательного чтения, а ввести, наоборот, Пелевина и Улицкую.
— Во-первых, ревизия списка чтения необходима. Литература движется вперед не только в смысле появления новых авторов, но и в смысле переоценки и смены перспективы. Может быть, ущербна сама идея создания единого канона литературы для школьников. Разумнее было бы ограничиться более компактным обязательным ядром литературы, таким, которое мало у кого могло бы вызвать нарекания, остальное же предоставить инициативе учителей, в рамках установленного минимального общего объема. Проблема скорее упирается в фундаментальное неверие в способность людей идти разными путями и становиться образованными людьми (и вообще полноценными членами общества) по-разному; отсюда неспособность расстаться с идеей общеобязательных «образцовых авторов», восходящей к гимназии позапрошлого века (но ведь в гимназиях училось социально компактное меньшинство). Что до единых тестов по литературе, они, повторяю, должны проверять способность думать на основании того материала, который есть в распоряжении тестируемого. Но людям кажется, что стоит отпустить тотальную унификацию, все немедленно рухнет. А так — Пелевин в списке литературы? Почему нет? Какой-то популярный современный автор нужен в списке чтения.
— Критики включения современных авторов в школьную программу объясняли это тем, что у Улицкой в книге есть сцена с абортом, а у Пелевина слишком много внимания уделено наркотикам. И то и другое, как известно, считается по нынешним временам пропагандой.
— И в советское время были идеологически вредные и сомнительные авторы. В мое время, в 1950-е, Достоевский не входил в обязательное чтение. А Горький был обязателен. Но канон меняется, а главное, нет оснований для такого абсолютно единого «официального» канона. Например, пару лет назад, когда я приехал с лекциями в Петербург, мне нужно было подготовить доклад о соцреализме, которым я в последнее время занимаюсь. Мне были нужны «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева и другие подобные книги. Их невозможно было найти в магазинах. Я вижу, что мои студенты на филфаке «Вышки» их не читали, они даже Маяковского не очень знают. Я говорил им о том, как идеи формального метода отражались в его стихах. Выяснилось, что культовый поэт известен им больше понаслышке. Конечно, не нужно слепо следовать за потерей интереса аудитории. Но почему бы его не учитывать? Главная проблема — косность гуманитарного сообщества, учительского в частности, а не недостатки реформы или системы.
— А как вообще надо вводить новых авторов? Тем более, если на литературу в школе отведено совсем мало часов.
— Когда-то я два года, еще до своей эмиграции, преподавал в Хельсинки, и меня, как воспитанника советской гуманитарной системы, поразила фрагментарность и необязательность того, что изучали студенты-филологи. Литературу проходили не в хронологической последовательности. Сегодня семинар о Набокове, завтра — о Державине. Мне сначала казалось это диким. Потом я понял преимущество такой модели, в ней есть место свободе, в ней пропадает гипноз хронологической последовательности, издавно тяготеющий над русским культурным самосознанием.
Для школьника и студента гораздо интереснее и полезнее освободиться от этой магии и перейти на свободно плавающую систему. Человек — не табула раса, на которой все нужно записать непременно по порядку. Когда вещи приходят вразброс, под разными углами и в разных сочетаниях, это только стимулирует воображение. В особенности произвольно надо вводить современных авторов. Нравится писатель — пусть учитель предлагает его детям, не думая о том, что это будет значить с точки зрения русского литературного космоса. Самое естественное дело — начинать с модернизма: он имеет в себе долю инфантильности, игры. Подросткам читать модернистский роман одно удовольствие. А древнюю литературу, напротив, я скорее относил бы напоследок.
— Я тоже вспоминаю первый курс на филфаке — древнерусская литература и старославянский язык не вызывали тогда интереса.
— Да, именно, когда ты знаешь XX век, то относишься осмысленно к древнерусской культуре и литературе. В ХХ веке перенимали формы средневекового искусства. Еще Флоренский говорил, что начиная с эпохи Ренессанса происходила потеря духовной интенсивности. Научная и философская революция начала прошлого века, по мысли Флоренского, показав поверхностность чисто эмпирической картины мира, открыла путь к новому пониманию глубины и сложности средневековых художественных форм. В эпоху позитивизма и реализма икона могла восприниматься как примитивное «дореалистическое» искусство, не знакомое с перспективой. А на самом деле «Черный квадрат» Малевича ближе к иконе, чем к живописи XIX века. Если человек воспитан на литературе модернизма, то ему легко читать средневековые тексты.
— Из этого вытекает вопрос, а почему в школьной программе нет зарубежной литературы? Она есть только в некоторых элитарных школах. Дело в том, что русская литература настолько великая? Или для становления молодого человека такой автор, как, допустим, Хемингуэй, не нужен?
— Хороший вопрос. Это было бы интересно. Останавливает, видимо, то, что количество часов на литературу минимально.
— Тем более что есть более важные предметы: «Россия в мире» и ОБЖ.
— А в этом Россия подражает прогрессивным примерам, американскому прежде всего и европейскому в меньшей степени. В США идеологизация школьного образования имеет катастрофические последствия, одно из которых — создание элитарных частных школ, где детям за большие деньги преподают самые базовые человеческие знания, мировую литературу, историю, географию. Общественная школа оказывается во власти идеологических мод.
— А что сейчас в тренде в США?
— Ну как же, «США в мире». Глобализация. Мы не изучаем историю и литературу, не беспокоимся об этом. Это настроение американского общества эпидемически распространяется на школу и эшелон массового высшего образования. А вот сильные университеты держат ретроградную позицию.
— Гуманитарное образование вообще не держит удар. На филфаке СПбГУ, например, хотели втрое сократить количество бюджетных мест, в том числе редкие специальности. Было много открытых писем, филологи боролись. Потом ректор отыграл назад. Однако систематическое сокращение бюджетных мест на филфаках происходит. С чем это связано?
— И тут Россия идет в ногу с прогрессом. Такая ситуация происходит повсеместно. Редкие дисциплины сокращаются, в США под редким имеется в виду вся европейская культура. Например, был в университете один профессор финского языка, уходит на пенсию — и его место не замещают. Никто никого не выгоняет с работы, просто место уходит в общеуниверситетский котел. Но в США писать письма некому и некуда. Один-два человека в университете понимают важность изучения финского языка и культуры. Но нет общественного резонанса. Обратная сторона медали в том, что мир глобализован. Хочешь изучать финский язык — поезжай в Финляндию. Своя логика в этом есть. Эта система выглядит более катастрофической в России, поскольку не нейтрализуется частной инициативой. В США есть система частных пожертвований. Так живут, благодаря такой поддержке, многие малые программы, это не всегда помогает, но тем не менее. В России ликвидировали бюджетные места — и какой-то научной школы больше нет. Тенденция в том, что побеждают крупные дисциплины. Что касается культуры, то облегчаются обмены, есть возможность ездить в разные страны на обучение. Это всеобщая тенденция — с ней нельзя бороться. Но в случае с СПбГУ это в том числе результат общего российского хаоса.
— Раньше такое мощное изучение редких специальностей шло от закрытости СССР.
— Безусловно, но СССР — крайний случай. В других странах тоже было меньше контактов между собой. Люди слишком привыкли соотноситься с советской действительностью и кричать, что, мол, теперь гуманитарная наука гибнет. Надо смотреть на мир, есть реальные перемены.
— Замечаете ли вы, что усиливается реакционная часть общества? Усиливается присутствие православных дружин, всей этой черной сотни. Она была и раньше, но, как правило, сидела в своем маргинальном болоте.
— Меня это очень огорчает. Но идеи шовинизма и воинствующего национализма — тенденция современного мира. Американский шовинизм — страшная вещь. В США они принимают отполированные формы, а в России — более грубые. Что, может, и к лучшему, когда это так откровенно.
— В Петербурге закидывают бутылками музей Набокова...
— А в США 10–15 лет назад сильно сократили господдержку культурных и гуманитарных программ. Под соусом того, что они проповедуют гомосексуализм и какие-то аналогичные вещи. Идеологические обвинения, конечно, были очень хорошо завуалированны. Американцы боятся попасться на этом. В отличие от россиян. Сейчас в Америке стало морально комфортнее, но в США 2000-х была ужасная атмосфера. Поэтому я стал пользоваться каждым случаем, чтобы оттуда уезжать. Сейчас стало немного лучше. Это столетие началось очень печально. Мир 1990-х я вспоминаю с удивлением.
Комментариев нет:
Отправить комментарий