Известия
Писатель Александр Генис — о том, чем можно заменить список обязательной литературы
.jpg)
Александр Генис. Фото из личного архива
Каждый раз, когда я слышу плач об учениках, которых недостатки школьной программы оставляют без того или иного русского классика, я вспоминаю эпизод из собственной родительской практики. Однажды, не смущаясь присутствием нашего друга Бахчаняна, я корил своего родившегося в Америке сына за то, что он до сих пор не читал «Карамазовых».
— Как может культурный человек, — взвывал я, — жить без Достоевского?!
— Пушкин жил, и ничего, — влез Вагрич и всё испортил.
Но он, конечно, прав. Увлечение программным вопросом — прямой пережиток социализма, которому прошлое заменял отчет, а будущее — план. Расписать классиков на пятилетки — значит успокоить педагогическую совесть, но тогда не стоит удивляться и тому, что результаты будут не лучше, чем у советской экономики.
Это еще не значит, что список обязательной литературы не нужен вовсе. Напротив, он необходим каждой культуре, потому что в лучших — необходимых — книгах выражены ее специфические представления о себе и мире. В этом смысле «Дон Кихот» объединяет Южную Америку, как Шекспир — Северную.
Другое дело, что создание канона не поддается насилию — ни державному, ни церковному, ни политкорректному. Я помню, как очумелая от постмодернизма американская академия пыталась заменить книги «мертвых белых мужчин» сочинениями живых чернокожих женщин. Кошмар этих чисток привел к кризису гуманитарного образования. Чтобы исправить его репутацию, пришлось вернуть тот бесспорный канон. Принятый консенсусом всей культуры, он — плод традиции и сумма мнений читателей и писателей, профессоров и студентов, модернистов и охранителей.
В русской литературе такой канон был создан для литературы ХIХ века, завершившейся смертью Толстого. Так или иначе он перекочевал из царских гимназий в советскую школу, обеспечив определенную преемственность русской культуре, перерезанной революцией.
Однако попытки продолжить канон и довести его до наших дней обречены на неудачу уже потому, что ни власть, ни страна, ни общество всё еще не способны однозначно оценить свое прошлое. Пока Ленин лежит в мавзолее, а не в музее, невозможно создать такой канон русской литературы ХХ столетия, который бы всех устраивал. Отсюда ярые споры непримиримых сторон. Нельзя написать объективную историю литературы, не разобравшись просто с историей.
И не нужно! К счастью, нам совсем не обязательно втягивать в эту распрю детей. Ведь школа должна заниматься совсем другим предметом — литературой, которую учителя по привычке, недоразумению или заблуждению заменяют смежной, но отличной дисциплиной — «Историей литературы». Безмерно увлекательная и бесконечно полезная наука, она нужна всем, кто любит книги, но сперва надо научить любить книги. А уж это дело школы.
Представим себе, что вместо футбола нам преподают историю игры, а вместо арифметики — ее эволюцию. Литература требует точно такого подхода, как любой другой предмет: ею надо научить пользоваться. Причем по назначению, ибо школа часто подменяет словесность «человековедением». Я до сих пор помню, как мы всем классом решали, должна ли Татьяна уступить домогательствам Онегина. Не важно, на какой фундамент опирала школа литературу, важно, что этика, подменив эстетику, сводила словесность к нравственному уроку, превращая литературного героя в живого человека, включая двоечников.
Комическая, в сущности, неразбериха приводит к тому, что школьная литература лишается своего предмета. Не умея отличить его от историко-литературных штудий и воспитательных потуг, она забывает главное: книга — вещь языка, или его машина. И чтобы ее понять и полюбить, надо узнать, как она устроена. Только разобрав и собрав текст, мы поймем, почему он работает и чем отличается от других. Прежде чем вынести из басни мораль, надо узнать, зачем ей рифма. Прежде чем понять героя, надо понять его роль в сюжете. Прежде чем оценить идею, надо научиться не подменять ею книгу.
Для всего этого нужны не уроки литературы, а уроки ее чтения. И чтобы их вести, школе не нужен канон в сто имен. Достаточно нескольких, но таких, которые служат символом национального согласия — как Пушкин, или Есенин, или Булгаков. Пусть они будут литературной таблицей умножения. Освоив ее, мы уже сами откроем библиотеку, заменить которую тщится сегодня школа. Между тем ее забота — дать ключ, подходящий ко всем книгам.
Это, конечно, в том случае, если они по-прежнему нужны в век, задающий себе вопрос, зачем читать.
По-моему, ответ на него предельно прост. Книги, чтобы ни говорил Бродский, не делают человека лучше, и я не знаю, были бы без них Сталин и Гитлер еще страшней. Мне хватает того, что книги делают лучше не людей, а жизнь — любую и всякую. Портативная, общедоступная, каждодневная радость, чтение дает счастье, как в «Сталкере»: для всех и даром. Задача школы — передать этот дар от одного поколения другому, не растеряв по дороге.
Писатель Александр Генис — о том, чем можно заменить список обязательной литературы
Александр Генис. Фото из личного архива
Каждый раз, когда я слышу плач об учениках, которых недостатки школьной программы оставляют без того или иного русского классика, я вспоминаю эпизод из собственной родительской практики. Однажды, не смущаясь присутствием нашего друга Бахчаняна, я корил своего родившегося в Америке сына за то, что он до сих пор не читал «Карамазовых».
— Как может культурный человек, — взвывал я, — жить без Достоевского?!
— Пушкин жил, и ничего, — влез Вагрич и всё испортил.
Но он, конечно, прав. Увлечение программным вопросом — прямой пережиток социализма, которому прошлое заменял отчет, а будущее — план. Расписать классиков на пятилетки — значит успокоить педагогическую совесть, но тогда не стоит удивляться и тому, что результаты будут не лучше, чем у советской экономики.
Это еще не значит, что список обязательной литературы не нужен вовсе. Напротив, он необходим каждой культуре, потому что в лучших — необходимых — книгах выражены ее специфические представления о себе и мире. В этом смысле «Дон Кихот» объединяет Южную Америку, как Шекспир — Северную.
Другое дело, что создание канона не поддается насилию — ни державному, ни церковному, ни политкорректному. Я помню, как очумелая от постмодернизма американская академия пыталась заменить книги «мертвых белых мужчин» сочинениями живых чернокожих женщин. Кошмар этих чисток привел к кризису гуманитарного образования. Чтобы исправить его репутацию, пришлось вернуть тот бесспорный канон. Принятый консенсусом всей культуры, он — плод традиции и сумма мнений читателей и писателей, профессоров и студентов, модернистов и охранителей.
В русской литературе такой канон был создан для литературы ХIХ века, завершившейся смертью Толстого. Так или иначе он перекочевал из царских гимназий в советскую школу, обеспечив определенную преемственность русской культуре, перерезанной революцией.
Однако попытки продолжить канон и довести его до наших дней обречены на неудачу уже потому, что ни власть, ни страна, ни общество всё еще не способны однозначно оценить свое прошлое. Пока Ленин лежит в мавзолее, а не в музее, невозможно создать такой канон русской литературы ХХ столетия, который бы всех устраивал. Отсюда ярые споры непримиримых сторон. Нельзя написать объективную историю литературы, не разобравшись просто с историей.
И не нужно! К счастью, нам совсем не обязательно втягивать в эту распрю детей. Ведь школа должна заниматься совсем другим предметом — литературой, которую учителя по привычке, недоразумению или заблуждению заменяют смежной, но отличной дисциплиной — «Историей литературы». Безмерно увлекательная и бесконечно полезная наука, она нужна всем, кто любит книги, но сперва надо научить любить книги. А уж это дело школы.
Представим себе, что вместо футбола нам преподают историю игры, а вместо арифметики — ее эволюцию. Литература требует точно такого подхода, как любой другой предмет: ею надо научить пользоваться. Причем по назначению, ибо школа часто подменяет словесность «человековедением». Я до сих пор помню, как мы всем классом решали, должна ли Татьяна уступить домогательствам Онегина. Не важно, на какой фундамент опирала школа литературу, важно, что этика, подменив эстетику, сводила словесность к нравственному уроку, превращая литературного героя в живого человека, включая двоечников.
Комическая, в сущности, неразбериха приводит к тому, что школьная литература лишается своего предмета. Не умея отличить его от историко-литературных штудий и воспитательных потуг, она забывает главное: книга — вещь языка, или его машина. И чтобы ее понять и полюбить, надо узнать, как она устроена. Только разобрав и собрав текст, мы поймем, почему он работает и чем отличается от других. Прежде чем вынести из басни мораль, надо узнать, зачем ей рифма. Прежде чем понять героя, надо понять его роль в сюжете. Прежде чем оценить идею, надо научиться не подменять ею книгу.
Для всего этого нужны не уроки литературы, а уроки ее чтения. И чтобы их вести, школе не нужен канон в сто имен. Достаточно нескольких, но таких, которые служат символом национального согласия — как Пушкин, или Есенин, или Булгаков. Пусть они будут литературной таблицей умножения. Освоив ее, мы уже сами откроем библиотеку, заменить которую тщится сегодня школа. Между тем ее забота — дать ключ, подходящий ко всем книгам.
Это, конечно, в том случае, если они по-прежнему нужны в век, задающий себе вопрос, зачем читать.
По-моему, ответ на него предельно прост. Книги, чтобы ни говорил Бродский, не делают человека лучше, и я не знаю, были бы без них Сталин и Гитлер еще страшней. Мне хватает того, что книги делают лучше не людей, а жизнь — любую и всякую. Портативная, общедоступная, каждодневная радость, чтение дает счастье, как в «Сталкере»: для всех и даром. Задача школы — передать этот дар от одного поколения другому, не растеряв по дороге.
Комментариев нет:
Отправить комментарий