Источник
Дмитрий Быков
ДОЧКИ-МАТЕРИ ИЛИ СФИНКС (пунктуация авторская)
Тургенев был очень умный. Самый большой мозг в истории человечества был именно у него (хотя самый маленький, говорят, у Байрона).
Тургеневу до 1861-го еще было что делать. Боролся против крепостничества, публиковал некролог о Гоголе, оказался сосланным в Спасское, чтил Грановского — пока не прошел земную жизнь до половины и, еще до крестьянской реформы, не почувствовал какой-то страшной пустоты. Тогда, принимая морские ванны (в ванне вообще хорошо думается, Агата Кристи так изобретала все свои сюжеты), он и стал сочинять «Отцов и детей».
* * *
Мы похожи на Тургенева. До окончательного краха коммунизма мы тоже были худо ли бедно обеспечены смыслом жизни: кому — вера в светлое будущее, кому — в человека. Но вот и нам не стало во что верить и против кого организованно бороться (недавний подарок путча — не в счет). А человеческая природа явила нам после Карабаха, Сумгаита, Тбилиси, Цхинвали, Баку и обыкновенного Нечерноземья такие образцы жестокости, бездны падения и моря лени, что оказалась в наших глазах скомпрометирована едва ли не насовсем.
И вот мы оказались в компании с тургеневским Базаровым куда более лишними людьми, чем Онегин, Печорин и Обломов, вместе взятые.
Одни из нас кинулись к Богу. Другие, критически мыслящие личности (к таким принадлежал и умный Тургенев), безоговорочно уверовать оказались не способны: боятся фанатизма, слишком диалектично мыслят и тому подобное. Ну, ничего не поделаешь: одному дано, другому не дано.
* * *
Тургеневу было сорок три — пик умственной активности мужчины, как говорят ученые. При этом роман его появился на страшном безрыбье. Скандал случился ужасный — главным образом из-за роскошной неоднозначности написанного. У нас всегда любили романы с тенденцией и пьесы с моралью. По сути дела, русские авторы не выразили четкого отношения к героям всего дважды: Горький — к Луке и Тургенев — к Базарову. Выскажи Тургенев свое отвращение — его облобызал бы Катков; выскажи восхищение — его облобызал бы Зайцев (и уже потянулся было с лобзаниями Писарев). Роман хоть и обессмертил автора, но сослужил ему весьма дурную службу, надолго произведя в идейные писатели. На самом деле Тургенев перешагнул этот «порог» лишь единожды, а все остальное время пытался писать то, что ему хотелось. Но в России так нельзя, поэтому с легкой руки Писарева с базаровским нигилизмом отождествился материализм, «реализм» и вообще все живое и прогрессивное. В итоге роман нами не прочитан — кроме тех, кому повезло на учителей. «Отцы и дети» пролистаны с отвращением, с неизбежным затверживанием цитаты «Природа не храм, а мастерская, и человек...» — дальше сами. В нашем сознании Базаров существует в роковой связке с первым русским йогом — гвоздеборцем Рахметовым, с которым они все никак не могут решить, кто из них типичен и к какому этапу в ленинской периодической таблице им следует себя отнести. Базаров, думается мне. смотрит на Рахметова с плохо скрываемой ненавистью, а на все предложения отвесить барским крестьянам от их доброжелателей поклон отвечает: «Пойдем лучше смотреть жука!»
Так и бредут — скованные одной цепью.
* * *
Роман, к юбилею которого пишутся эти заметки, вышел в свет 130 лет назад во второй книжке «Русского вестника» за 1862 год.
«Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда»…
Узнаете, читатель? Сначала — «Диктатура совести», а потом — говори! Говори дальше, дальше! «У нас нет рельсов! У нас нет рельсов!»
«А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что (...) так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях (привет вам, читатель, от Базарова! — Д. Б.), когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок (опять привет вам, читатель! — Д. Б.), потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке (...).
— ...и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
— И решились ни за что не приниматься,— угрюмо повторил Базаров».
Нет, как хотите, а более точного портрета эпохи с точки зрения «роковой пустоты» вы не найдете ни в каком «Невозвращенце». Роман Тургенева и его герой явились в России тогда, когда тщетность всех усилий сделалась почти очевидна. И, можвт быть, не в одной только тщетности борьбы, не в одном социальном тупике дело. Раскольников взялся за топор, а Базаров — за ланцет по единственной причине: разразился общемировой кризис религиозного сознания.
«Бог умер»,— провозгласил в конце века Ницше, восхищавшийся, кстати, словечком тургеневского изобретения: «нигилизм». Что же делать нам после кошмаров XX века, о какой религиозной панацее говорить, зная о Майданеке и Освенциме, когда сама человеческая природа опоганена в наших глазах так безнадежно?!
А ведь именно эта природа — вовсе не политика правительства — удручает Базарова больше всего. Имея достаточно мужества, чтобы самого себя заставить препарировать, как лягушку, чтобы в себе самом замечать каждую подловатую мыслишку,— он беспощаден и к мужику, которого считает силой тупой и темной, и к Аркадию, и к Павлу Петровичу, которого хоть согласен уважать как противника, да и есть за что. Драма-то в том, что силы свои Базарову девать решительно некуда. Прогрессивная болтология — занятие бесплодное и пошлое; чистая наука — буднично, мелковато, порыва нет, не разгуляешься (опять-таки он еще не знает о Хиросиме и Чернобыле; но мы-то!). Просве-щение мужика и обожание мужика же — ну и будет мужик в белёной хате жить, а из меня лопух будет расти, толку-то?! А уж политика, которую Базарову так страстно навязывали, и вовсе представлялась ему занятием ситниковых и кукшиных, людей недалеких и чаще безнравственных.
Романа «Что делать?- Базаров еще не читал. Да и прочел бы — без удовольствия: подумаешь, будет ему каждый объяснять, что делать. Ступай-ка ты сам... в Пассаж.
* * *
Мы отличаемся от Базарова тем, что плюс ко всем скомпрометированным идеям и способам жизни у нас, очень все-таки поумневших, есть облажавшаяся революционность, та самая, о которой мечтал для Базарова Писарев: вот будет времечко, и найдется точка приложения базаровской мощи, и полетят клочки по закоулочкам, и каждый мужик понесет с базара «Материю и силу»... Времечко пришло. Ножичком полоснули. И оказались в такой пустоте, от которой у Базарова встали бы дыбом его знаменитые бакенбарды песочного цвету. Вопрос «Что делать?» скомпрометирован до основания и переродился в вопрос «Зачем?». «Кто виноват?» — уже никого не интересует. А вопрос «Куда себя девать?» по-прежнему стоит перед нами во всей своей воинственной простоте и наглядной неприглядности.
То-то Тургенев неоднократно заявлял о своем сходстве с Базаровым. Вот и мечутся они оба, да и мы с ними, в поисках глобального оправдания, глобального смысла жизни. Резание лягушек таким смыслом быть еще не может. Разум сух, не спасает. Любовь? — до чего доводит любовь, показал Павел Петрович: пропала жизнь, хоть и красиво, а напрасно. Наконец, Россия?..
Предсмертный бред Базарова: «Я нужен России.,. Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник...». Россия — сфинкс, в ужасе заметил Блок. Фенечка, сонная и пухлая русская женщина, Павлу Петровичу напоминала княгиню Р., его давнюю любовь, женщину-Сфинкса. Э, нет, Павел Петрович, здесь Сфинкс почище княгини Р. Народ!.. Мужики любят Базарова, и он же для них — шут гороховый. Ну, и чего хочет от нас этот Сфинкс, эта свинка, как скаламбурил Пьецух, эта огромная, темная, густая масса? Дай ответ! — не дает ответа. Мы ли нужны? Разрезанные лягушки? Палка?.. Сегодня наш Сфинкс делает одно, завтра наша страна хочет другого, послезавтра третьего... а виноват Базаров!..
***
Мы впервые за всю нашу историю оказались в таком тупике, что вопрос о смысле жизни встал перед нами во весь рост. Смысл жизни оказался не в труде на благо общества, не в борьбе и не в свободе — равенстве — братстве. Трагедия Базарова в том и была, что он «принсипов» не признавал. Земля из-под ног уходит. Вот и у нас на месте всех абсолютов, бывших и не бывших — пустота. Скомпрометирована сама идея Абсолютной Цельности, во имя которой можно жертвовать всем и собою — первым. А в этом разреженном, ледяном воздухе мы дышать не готовы: больно уж смахивает на безвоз-душное пространство. Как тут жить-то, без «принсипов»? По теории «малых дел»? Принося посильную «маленькую пользу»? Так ведь — кому, зачем? Жить для людей, но как для них жить, ежели они — такие?! Базарова-то просто дураки окружали, а мы заглянули: ЭТОМУ человечеству служить? Увольте, господа!
И ежели теперь не верить в жизнь вечную и в загробное существование, ежели мыслить в прежних, атеистических терминах,— вопрос о смысле жизни оказывается неразрешимым, а не разрешив его, мы, как платоновский Вощев, ни на что не способны, и все у нас из рук валится. Такая страна.
Все-то время советская литература избегала вопроса «Зачем?». Он считался уделом праздных, а трудяге не до него. Если труд отуплял, отвлекая от рокового «Зачем?» — это ему, труду, ставилось в заслугу, а ежели молодежь этот вопрос все ж таки задавала — ей ставили в пример тех, кто вкалывал на заводе до полного беспамятства. Вопрос «Как?» — более прикладной — решался подчас очень хорошо. Вопрос о мере допустимой жестокости («Жестокость»). Вопрос о цели и средствах («Разгром»). Один Трифонов, пожалуй, пытался, оставаясь атеистом, в экзистенциальном своем отчаянии ответить: почему? зачем? И отвечал: ради Времени и Места. Но тогда хоть Место-то наше не было так опоганено, и было нам что любить... Смысл жизни, может статься, в творчестве — да ведь оно немногим дается... А хочется — Вечности. Хочется бессмертия-то, а? Хочется, на худой конец, Другой Жизни, а ее нет и не будет — или начнется она как раз с осознания, что она — не такая уж и Другая...
Выход, который нашел Тургенев для своего героя, напоминает исход: смерть от заражения. Это нам не подходит. Мы еще подумаем... И тем не менее Тургенев-то ответил.
***
Писарев, а за ним и все остальные дружно проигнорировали финал романа — тот, где сама природа словно говорит «о вечном примирении и жизни бесконечной»... Это не просто вставная фиоритура; это главная мысль романа — мысль о вслушивании, созерца-нии, ЧУВСТВОВАНИИ этого мира как смысла любого существования. Мы никогда не сойдемся в доктринах. Мы все сойдемся в музыке. В прекрасной, безыдейной, для всех общей музыке. Наше дело — слушать музыку времени, делая свое существование не столько социально полезным, сколько эстетически прекрасным.
***
Запах цветущей липы невыразим и потому почти невыносим. Но что есть на свете бесспорного, кроме запаха цветущей липы?
Как-то предпочтительнее прожить так, чтобы не было мучительно больно. Нет, не за бесцельно прожитые годы - цели-то, как оказалось, и быть не должно. Но за некрасиво прожитые. Масла не было - это ладно, это замнем. Но ведь и красоты никакой не было, ничегошеньки вокруг себя не видали нельзя же в самом деле, молиться на биржу и обожествлять МММ. Ну, нет у них проблем - так ведь это их проблема!..
Некрасиво, бледно жили, ничем не озаренные, - вспомнить будет нечего, кроме того, как однажды в очереди колбаса закончилась прямо на нас.
«Слушать музыку» без конца призывал Блок, не делая исключения даже для музыки революции. Ловить дух пейзажа, места, времени; всматриваться в лица близких; слушать нездешние голоса, что бы нам ни позволяло их услышать — Блаватская или Магомет. Боже упаси нас от любого фанатизма. Но жить надо красиво. Надо красиво влюбляться, музыкально сбегать с уроков, живописно страдать от любви. Надо делать свою жизнь явлением природы или уж фактом искусства по крайней мере. Слушать музыку, любоваться закатами, есть яблоки. И улавливать во всем происходящем не политический — пес с ним со всем! — а музыкальный смысл. Воздух. Веяние. Превратить себя в эолову арфу, отзываясь не на перемены в составе правительства, а в воздухе времени. Одним словом, как формулирует веселый Воннегут,— «Быть глазами, ушами и совестью Создателя Вселенной, дурак ты этакий!»
***
Соблюдение нескольких элементарных нравственных законов, нарушение которых, в общем, карается еще при жизни,— это не столько смысл, сколько способ. Смысл же — музыка, и другого нет. Слушать мир и красиво использовать отпущенное тебе время, отдаваясь жизни со всею страстью, с какой отдается опытная женщина,— вот и все, что требуется для счастья, ибо фиг ли толку от всего остального?! Тогда-то и станет ясно, что важен не результат, а процесс. И даже осознавая бесплодность своих усилий, надо делать что-то, потому что в противном случав лопух будет расти из нас еще при жизни. И так уже расслабились довольно...
***
«Отцы и дети» — автобиографический богоискательский роман — книга о нас и о нашем времени. Ибо эпохи в России словно играют в «дочки-матери», меняясь местами. Сегодня правы отцы, завтра — дети, послезавтра — опять отцы... Есть, однако, истина, еще никогда и никем не скомпрометированная: эстетическое отношение к жизни. Ведь и нравственность— в высоком смысле — эстетична! Неэстетично проливать кровь, лежать в навозе, расчесывать свои гнойные язвы так, чтобы брызгало на окружающих... Что ни век, то век железный, что ни конец века, то ржавый. Просто жить мы не умеем по-прежнему. Страна лишних людей верна себе.
А минет еще 130 лет — и посмеется очередной обманутый сын над промотавшимся отцом, наш внук — над нашим сыном. И пойдет вместе с Базаровым по кругу, и дай Бог ему рано или поздно услышать музыку. Если, конечно, не подсунут ему компьютерный топор очередные спасители человечества...
***
«С каким спокойным самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева за то, что он осмелился не успокоиться с нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы. Лучше, чем мы, Господи помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной? Ну, и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм. Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь, которую вычесал Тургенев из русской действительности нам на показ, да еще прибавили — что он идет против эмансипации женщины».
Ф. М. Достоевский. «Зимние заметки о летних впечатлениях».
***
Жаль, что не «Отцы и дети» глубоко перепахали Ленина!..
Дмитрий Быков
ДОЧКИ-МАТЕРИ ИЛИ СФИНКС (пунктуация авторская)
Тургенев был очень умный. Самый большой мозг в истории человечества был именно у него (хотя самый маленький, говорят, у Байрона).
Тургеневу до 1861-го еще было что делать. Боролся против крепостничества, публиковал некролог о Гоголе, оказался сосланным в Спасское, чтил Грановского — пока не прошел земную жизнь до половины и, еще до крестьянской реформы, не почувствовал какой-то страшной пустоты. Тогда, принимая морские ванны (в ванне вообще хорошо думается, Агата Кристи так изобретала все свои сюжеты), он и стал сочинять «Отцов и детей».
* * *
Мы похожи на Тургенева. До окончательного краха коммунизма мы тоже были худо ли бедно обеспечены смыслом жизни: кому — вера в светлое будущее, кому — в человека. Но вот и нам не стало во что верить и против кого организованно бороться (недавний подарок путча — не в счет). А человеческая природа явила нам после Карабаха, Сумгаита, Тбилиси, Цхинвали, Баку и обыкновенного Нечерноземья такие образцы жестокости, бездны падения и моря лени, что оказалась в наших глазах скомпрометирована едва ли не насовсем.
И вот мы оказались в компании с тургеневским Базаровым куда более лишними людьми, чем Онегин, Печорин и Обломов, вместе взятые.
Одни из нас кинулись к Богу. Другие, критически мыслящие личности (к таким принадлежал и умный Тургенев), безоговорочно уверовать оказались не способны: боятся фанатизма, слишком диалектично мыслят и тому подобное. Ну, ничего не поделаешь: одному дано, другому не дано.
* * *
Тургеневу было сорок три — пик умственной активности мужчины, как говорят ученые. При этом роман его появился на страшном безрыбье. Скандал случился ужасный — главным образом из-за роскошной неоднозначности написанного. У нас всегда любили романы с тенденцией и пьесы с моралью. По сути дела, русские авторы не выразили четкого отношения к героям всего дважды: Горький — к Луке и Тургенев — к Базарову. Выскажи Тургенев свое отвращение — его облобызал бы Катков; выскажи восхищение — его облобызал бы Зайцев (и уже потянулся было с лобзаниями Писарев). Роман хоть и обессмертил автора, но сослужил ему весьма дурную службу, надолго произведя в идейные писатели. На самом деле Тургенев перешагнул этот «порог» лишь единожды, а все остальное время пытался писать то, что ему хотелось. Но в России так нельзя, поэтому с легкой руки Писарева с базаровским нигилизмом отождествился материализм, «реализм» и вообще все живое и прогрессивное. В итоге роман нами не прочитан — кроме тех, кому повезло на учителей. «Отцы и дети» пролистаны с отвращением, с неизбежным затверживанием цитаты «Природа не храм, а мастерская, и человек...» — дальше сами. В нашем сознании Базаров существует в роковой связке с первым русским йогом — гвоздеборцем Рахметовым, с которым они все никак не могут решить, кто из них типичен и к какому этапу в ленинской периодической таблице им следует себя отнести. Базаров, думается мне. смотрит на Рахметова с плохо скрываемой ненавистью, а на все предложения отвесить барским крестьянам от их доброжелателей поклон отвечает: «Пойдем лучше смотреть жука!»
Так и бредут — скованные одной цепью.
* * *
Роман, к юбилею которого пишутся эти заметки, вышел в свет 130 лет назад во второй книжке «Русского вестника» за 1862 год.
«Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда»…
Узнаете, читатель? Сначала — «Диктатура совести», а потом — говори! Говори дальше, дальше! «У нас нет рельсов! У нас нет рельсов!»
«А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что (...) так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях (привет вам, читатель, от Базарова! — Д. Б.), когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок (опять привет вам, читатель! — Д. Б.), потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке (...).
— ...и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
— И решились ни за что не приниматься,— угрюмо повторил Базаров».
Нет, как хотите, а более точного портрета эпохи с точки зрения «роковой пустоты» вы не найдете ни в каком «Невозвращенце». Роман Тургенева и его герой явились в России тогда, когда тщетность всех усилий сделалась почти очевидна. И, можвт быть, не в одной только тщетности борьбы, не в одном социальном тупике дело. Раскольников взялся за топор, а Базаров — за ланцет по единственной причине: разразился общемировой кризис религиозного сознания.
«Бог умер»,— провозгласил в конце века Ницше, восхищавшийся, кстати, словечком тургеневского изобретения: «нигилизм». Что же делать нам после кошмаров XX века, о какой религиозной панацее говорить, зная о Майданеке и Освенциме, когда сама человеческая природа опоганена в наших глазах так безнадежно?!
А ведь именно эта природа — вовсе не политика правительства — удручает Базарова больше всего. Имея достаточно мужества, чтобы самого себя заставить препарировать, как лягушку, чтобы в себе самом замечать каждую подловатую мыслишку,— он беспощаден и к мужику, которого считает силой тупой и темной, и к Аркадию, и к Павлу Петровичу, которого хоть согласен уважать как противника, да и есть за что. Драма-то в том, что силы свои Базарову девать решительно некуда. Прогрессивная болтология — занятие бесплодное и пошлое; чистая наука — буднично, мелковато, порыва нет, не разгуляешься (опять-таки он еще не знает о Хиросиме и Чернобыле; но мы-то!). Просве-щение мужика и обожание мужика же — ну и будет мужик в белёной хате жить, а из меня лопух будет расти, толку-то?! А уж политика, которую Базарову так страстно навязывали, и вовсе представлялась ему занятием ситниковых и кукшиных, людей недалеких и чаще безнравственных.
Романа «Что делать?- Базаров еще не читал. Да и прочел бы — без удовольствия: подумаешь, будет ему каждый объяснять, что делать. Ступай-ка ты сам... в Пассаж.
* * *
Мы отличаемся от Базарова тем, что плюс ко всем скомпрометированным идеям и способам жизни у нас, очень все-таки поумневших, есть облажавшаяся революционность, та самая, о которой мечтал для Базарова Писарев: вот будет времечко, и найдется точка приложения базаровской мощи, и полетят клочки по закоулочкам, и каждый мужик понесет с базара «Материю и силу»... Времечко пришло. Ножичком полоснули. И оказались в такой пустоте, от которой у Базарова встали бы дыбом его знаменитые бакенбарды песочного цвету. Вопрос «Что делать?» скомпрометирован до основания и переродился в вопрос «Зачем?». «Кто виноват?» — уже никого не интересует. А вопрос «Куда себя девать?» по-прежнему стоит перед нами во всей своей воинственной простоте и наглядной неприглядности.
То-то Тургенев неоднократно заявлял о своем сходстве с Базаровым. Вот и мечутся они оба, да и мы с ними, в поисках глобального оправдания, глобального смысла жизни. Резание лягушек таким смыслом быть еще не может. Разум сух, не спасает. Любовь? — до чего доводит любовь, показал Павел Петрович: пропала жизнь, хоть и красиво, а напрасно. Наконец, Россия?..
Предсмертный бред Базарова: «Я нужен России.,. Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник...». Россия — сфинкс, в ужасе заметил Блок. Фенечка, сонная и пухлая русская женщина, Павлу Петровичу напоминала княгиню Р., его давнюю любовь, женщину-Сфинкса. Э, нет, Павел Петрович, здесь Сфинкс почище княгини Р. Народ!.. Мужики любят Базарова, и он же для них — шут гороховый. Ну, и чего хочет от нас этот Сфинкс, эта свинка, как скаламбурил Пьецух, эта огромная, темная, густая масса? Дай ответ! — не дает ответа. Мы ли нужны? Разрезанные лягушки? Палка?.. Сегодня наш Сфинкс делает одно, завтра наша страна хочет другого, послезавтра третьего... а виноват Базаров!..
***
Мы впервые за всю нашу историю оказались в таком тупике, что вопрос о смысле жизни встал перед нами во весь рост. Смысл жизни оказался не в труде на благо общества, не в борьбе и не в свободе — равенстве — братстве. Трагедия Базарова в том и была, что он «принсипов» не признавал. Земля из-под ног уходит. Вот и у нас на месте всех абсолютов, бывших и не бывших — пустота. Скомпрометирована сама идея Абсолютной Цельности, во имя которой можно жертвовать всем и собою — первым. А в этом разреженном, ледяном воздухе мы дышать не готовы: больно уж смахивает на безвоз-душное пространство. Как тут жить-то, без «принсипов»? По теории «малых дел»? Принося посильную «маленькую пользу»? Так ведь — кому, зачем? Жить для людей, но как для них жить, ежели они — такие?! Базарова-то просто дураки окружали, а мы заглянули: ЭТОМУ человечеству служить? Увольте, господа!
И ежели теперь не верить в жизнь вечную и в загробное существование, ежели мыслить в прежних, атеистических терминах,— вопрос о смысле жизни оказывается неразрешимым, а не разрешив его, мы, как платоновский Вощев, ни на что не способны, и все у нас из рук валится. Такая страна.
Все-то время советская литература избегала вопроса «Зачем?». Он считался уделом праздных, а трудяге не до него. Если труд отуплял, отвлекая от рокового «Зачем?» — это ему, труду, ставилось в заслугу, а ежели молодежь этот вопрос все ж таки задавала — ей ставили в пример тех, кто вкалывал на заводе до полного беспамятства. Вопрос «Как?» — более прикладной — решался подчас очень хорошо. Вопрос о мере допустимой жестокости («Жестокость»). Вопрос о цели и средствах («Разгром»). Один Трифонов, пожалуй, пытался, оставаясь атеистом, в экзистенциальном своем отчаянии ответить: почему? зачем? И отвечал: ради Времени и Места. Но тогда хоть Место-то наше не было так опоганено, и было нам что любить... Смысл жизни, может статься, в творчестве — да ведь оно немногим дается... А хочется — Вечности. Хочется бессмертия-то, а? Хочется, на худой конец, Другой Жизни, а ее нет и не будет — или начнется она как раз с осознания, что она — не такая уж и Другая...
Выход, который нашел Тургенев для своего героя, напоминает исход: смерть от заражения. Это нам не подходит. Мы еще подумаем... И тем не менее Тургенев-то ответил.
***
Писарев, а за ним и все остальные дружно проигнорировали финал романа — тот, где сама природа словно говорит «о вечном примирении и жизни бесконечной»... Это не просто вставная фиоритура; это главная мысль романа — мысль о вслушивании, созерца-нии, ЧУВСТВОВАНИИ этого мира как смысла любого существования. Мы никогда не сойдемся в доктринах. Мы все сойдемся в музыке. В прекрасной, безыдейной, для всех общей музыке. Наше дело — слушать музыку времени, делая свое существование не столько социально полезным, сколько эстетически прекрасным.
***
Запах цветущей липы невыразим и потому почти невыносим. Но что есть на свете бесспорного, кроме запаха цветущей липы?
Как-то предпочтительнее прожить так, чтобы не было мучительно больно. Нет, не за бесцельно прожитые годы - цели-то, как оказалось, и быть не должно. Но за некрасиво прожитые. Масла не было - это ладно, это замнем. Но ведь и красоты никакой не было, ничегошеньки вокруг себя не видали нельзя же в самом деле, молиться на биржу и обожествлять МММ. Ну, нет у них проблем - так ведь это их проблема!..
Некрасиво, бледно жили, ничем не озаренные, - вспомнить будет нечего, кроме того, как однажды в очереди колбаса закончилась прямо на нас.
«Слушать музыку» без конца призывал Блок, не делая исключения даже для музыки революции. Ловить дух пейзажа, места, времени; всматриваться в лица близких; слушать нездешние голоса, что бы нам ни позволяло их услышать — Блаватская или Магомет. Боже упаси нас от любого фанатизма. Но жить надо красиво. Надо красиво влюбляться, музыкально сбегать с уроков, живописно страдать от любви. Надо делать свою жизнь явлением природы или уж фактом искусства по крайней мере. Слушать музыку, любоваться закатами, есть яблоки. И улавливать во всем происходящем не политический — пес с ним со всем! — а музыкальный смысл. Воздух. Веяние. Превратить себя в эолову арфу, отзываясь не на перемены в составе правительства, а в воздухе времени. Одним словом, как формулирует веселый Воннегут,— «Быть глазами, ушами и совестью Создателя Вселенной, дурак ты этакий!»
***
Соблюдение нескольких элементарных нравственных законов, нарушение которых, в общем, карается еще при жизни,— это не столько смысл, сколько способ. Смысл же — музыка, и другого нет. Слушать мир и красиво использовать отпущенное тебе время, отдаваясь жизни со всею страстью, с какой отдается опытная женщина,— вот и все, что требуется для счастья, ибо фиг ли толку от всего остального?! Тогда-то и станет ясно, что важен не результат, а процесс. И даже осознавая бесплодность своих усилий, надо делать что-то, потому что в противном случав лопух будет расти из нас еще при жизни. И так уже расслабились довольно...
***
«Отцы и дети» — автобиографический богоискательский роман — книга о нас и о нашем времени. Ибо эпохи в России словно играют в «дочки-матери», меняясь местами. Сегодня правы отцы, завтра — дети, послезавтра — опять отцы... Есть, однако, истина, еще никогда и никем не скомпрометированная: эстетическое отношение к жизни. Ведь и нравственность— в высоком смысле — эстетична! Неэстетично проливать кровь, лежать в навозе, расчесывать свои гнойные язвы так, чтобы брызгало на окружающих... Что ни век, то век железный, что ни конец века, то ржавый. Просто жить мы не умеем по-прежнему. Страна лишних людей верна себе.
А минет еще 130 лет — и посмеется очередной обманутый сын над промотавшимся отцом, наш внук — над нашим сыном. И пойдет вместе с Базаровым по кругу, и дай Бог ему рано или поздно услышать музыку. Если, конечно, не подсунут ему компьютерный топор очередные спасители человечества...
***
«С каким спокойным самодовольствием мы отхлестали, например, Тургенева за то, что он осмелился не успокоиться с нами и не удовлетвориться нашими величавыми личностями и отказался принять их за свой идеал, а искал чего-то получше, чем мы. Лучше, чем мы, Господи помилуй! Да что же нас краше и безошибочнее в подсолнечной? Ну, и досталось же ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм. Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогрессивную вошь, которую вычесал Тургенев из русской действительности нам на показ, да еще прибавили — что он идет против эмансипации женщины».
Ф. М. Достоевский. «Зимние заметки о летних впечатлениях».
***
Жаль, что не «Отцы и дети» глубоко перепахали Ленина!..
2 комментария:
Прочитала внимательно и с интересом.
Я думаю, как использовать эту статью на уроке литературы или русского языка.
Отправить комментарий