ЖЖ
Александра Кнебекайзе (?)
Ездила в Челябинск на «Открытую книгу». Занималась с детьми и встречалась с учителями. И тем, и другим рассказывала, как написать статью, чтобы редактор принял ее в журнал.
Занятие было «на разрыв шаблона»: в школе обычно учат и учатся писать искусственным языком, в лучшем случае не своим, а в худшем — казенным и штампованным. Многие этого просто не замечают и вырастают с ощущением, что писать — это делать что-то неестественное, и чем неестественнее, тем лучше.
С детьми было проще – они ведут блоги. Они быстро, хотя и не без удивления, осознали, что одни и те же они пишут для школы и для «Контакта» совсем разные тексты. Сами сказали, что в школе пишут на не ими выбранные темы, мысли развивают по стандартным схемам и упаковывают их в затверженную структуру. Только до выбора слов не дошли, а мне было важно про слова.
Тогда я дала им два текстика: один нам прислали в журнал, и мы его не опубликовали, а второй мы, наоборот, напечатали, выцепив его из ЖЖ. В чем, говорю, разница? Прочли, удивились, что по объему тексты одинаковые, и при этом один читать интересно, в нем много мыслей, много неизвестной информации, а про второй вообще непонятно толком, «что хотел сказать автор». Посмеялись вопросу, который из текстов для ЖЖ: понятно, что первый, кто же станет писать для себя пустопорожнюю ахинею. Вот это предложение, например, — про что? А вот эти слова — что значат? Слов много, а смысла за ними не видно.
Ну, и дальше мы переключились на слова, пытались переводить со штампованного русского на русский более-менее живой. Переделывали «оказать существенное воздействие» в «сильно повлиять», «на данный момент» в «сейчас», а «также использование различных ресурсов непосредственно на уроке может разнообразить формат занятий» в «использование сайтов делает уроки разнообразнее» (тут можно и дальше улучшать, конечно).
Кажется, какое-то семечко внимания к своим словам заронилось. По крайней мере в девочек и примкнувших к ним мальчиков. Компашка мальчиков-мальчиков хранила замороженное молчание и оживилась только в предсказуемом месте. Я им сказала, что есть тексты, в которых главное — сообщить информацию, а есть такие, цель которых — вызвать чувства. И надо помнить, какой текст сейчас пишешь, чего хочешь. Потому что тексты для информации ближе к школьным: в них жестче требования к структуре, к логике, к лексике. А тексты «для чувств» тем сильнее действуют, чем они свободнее. И пример привела. Рассказ про Бермудский треугольник можно начать так: «Определенные области Тихого океана издавна славятся тем, что в них пропадает большое количество судов...» (специально побольше штампов напихала, чтоб было, что исправлять). А можно так:
Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
с криком выскакивает из кабины натуралиста.
Слово «голая» автоматически повышает жизненный тонус мальчиков любого возраста, даже если относится к обезьяне. Челябинские тоже загорелись глазами и зашептались. Надеюсь, что мой главный совет — стараться по возможности не использовать в письменной речи слов, которые они никогда не используют в устной, — они, проснувшись, услышали.
В общем, дети как дети — открытые, любопытные, настроенные на учебу.
С учителями всё тухлее.
Я уж молчу, что на дверях учреждения, в котором мы с ними встречались, висела табличка «ГОУ ДПО ЧИППКРО» — хотя уже это, как сказано в одном фильме, многое объясняет. И что из сорока учителей, пришедших слушать про журнал «Искусство», пятеро преподавали МХК, еще двое — рисование, а остальные — географию. Ну, группа у них такая: учителей МХК приходит мало, вот их и соединили с географами для совместного повышения квалификации. Подозреваю, что и эмхэкашникам приходится про географию слушать, чтобы нужную справку получить. Но это всё мелочи.
Главное — сам разговор. Рассказала им про планы журнала, спрашиваю: есть ли среди вас пишущие? имеет ли смысл вообще разговаривать про «как писать»? Несколько человек подняли руки, и общий шепоток по комнате пошел, что мы тут все учителя высшей категории, конечно же, мы все пишем, как же еще, мы обязаны. Что, спрашиваю, пишете? Молчат, мнутся.
Стали исправлять предложения. С простыми случаями справляются, а чуть сложнее — предлагают монстриков похуже, чем было. Дошли до правила, что, где можно, лучше использовать действительный залог, а не страдательный. Кто, спрашиваю, понимает, что такое действительный и страдательный залог? Ну, никто, конечно. Не школьники же. Ладно, а кто может привести пример действительного или страдательного причастия? Одна девушка с задней парты смогла придумать действительное. Ну хорошо, а вот в предложении «Картина нарисована художником» где подлежащее? Молчание. Наконец одна храбрая женщина решилась сказать, что в этом предложении нет подлежащего.
Смотрите, говорю, вы вот все в школе учили про подлежащее и сказуемое, а теперь ни один из вас ничего про них не помнит. Есть над чем подумать, верно? Чему мы учим, зачем мы учим, почему так упорно добиваемся, чтоб выучили то, что потом забудут... Молчат, смотрят без выражения. Одна только учительница стала говорить, что ничего удивительного, что ученые выяснили: человек запоминает всего пять процентов. Выяснять, пять процентов чего, как и спорить, было бессмысленно, а только запоминает человек, как ученые выяснили, то, что ему интересно, и то, что он хочет запомнить. Неинтересно в школе было про подлежащее и сказуемое, и запоминать казалось незачем.
Стали говорить о том, как не стоит начинать статью. Прочла предложение: «В 1970 году на конференции по музейной педагогике в Мельбурне американский специалист по проблемам образования Грегори Рамсей высказал идею...» Вот, говорю, обычный случай: человек хочет «свою образованность показать» и начинает свой текст с лично ему известного, но никому неинтересного и для статьи ненужного факта. «Ну как же, — возразил молодой человек с последней парты (молодой на фоне остальных учительниц, так-то мой ровесник; у него единственного, кстати, был блог — молодой потому что), — ну как же, это же прием такой: актуализация ранее полученных знаний...» Ага, прием, конечно, — проверяющий галочку поставит: применен прием такой-то. И что, вы знаете, кто такой Грегори Рамсей? — Нет. — А про Мельбурнскую конференцию слышали когда-нибудь? — Не слышали. — Вот-вот, поэтому я и говорю, что это обычное дело: прием есть, а смысла его применять нет никакого.
Настало время для пожеланий и замечаний. «Вот вы говорите, — сказали мне, — что собираетесь делать простые и интересные материалы. А как же полезные? И потом, нам нужно постоянно заполнять для проверяющих таблицы: тема урока, цели, задачи, приемы, ход урока... Вот бы вы их публиковали! А то вы интересные вещи собираетесь печатать, конечно, но ведь учителю еще придется думать, как их использовать на уроке...» — «Правильно ли я вас понимаю, — спрашиваю, — что вы бы хотели, чтобы мы печатали только готовые уроки, от начала до конца, со всеми к ним материалами?» — «Нуууу, — говорят, — неееет...»
«И вообще, — решилась учительница, сидевшая прямо передо мной, — вот вы нас учите, как правильно писать, а вы знаете, что от нас требуют? Вы знаете, что нам запретили говорить слово «тетрадь»? Вместо тетради надо теперь говорить «рабочее поле»! «Откройте свое рабочее поле!» («А нерабочее — закройте», — пробормотала ее соседка.) «Кто запретил?» — «Завуч! Пришла в класс и сказала: забудьте слово «тетрадь»! А вместо «учащиеся» теперь надо везде говорить и писать «обучающиеся»: теперь считается, что не мы их учим, а они сами обучаются. Нас наказывают, когда мы употребляем не те слова! И нас учат, чтобы мы писали для аттестации тексты такими фразами, которых мы и сами, может, не понимаем...» — «Ну, — говорю, — что бы ни было, стоит помнить, что то что вы делаете — делаете вы; то, что вы пишете — пишете вы, это ваш текст, даже если он написан для проверяющих. Помните цитату: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником?» — Молчат. Смотрят без выражения.
Что-то изменилось в моем отношении к учителям после этой поездки. Может быть, просто цитата кстати вспомнилась. Хотя только ли к учителям? Со всех сторон Шварц.
Александра Кнебекайзе (?)
Ездила в Челябинск на «Открытую книгу». Занималась с детьми и встречалась с учителями. И тем, и другим рассказывала, как написать статью, чтобы редактор принял ее в журнал.
Занятие было «на разрыв шаблона»: в школе обычно учат и учатся писать искусственным языком, в лучшем случае не своим, а в худшем — казенным и штампованным. Многие этого просто не замечают и вырастают с ощущением, что писать — это делать что-то неестественное, и чем неестественнее, тем лучше.
С детьми было проще – они ведут блоги. Они быстро, хотя и не без удивления, осознали, что одни и те же они пишут для школы и для «Контакта» совсем разные тексты. Сами сказали, что в школе пишут на не ими выбранные темы, мысли развивают по стандартным схемам и упаковывают их в затверженную структуру. Только до выбора слов не дошли, а мне было важно про слова.
Тогда я дала им два текстика: один нам прислали в журнал, и мы его не опубликовали, а второй мы, наоборот, напечатали, выцепив его из ЖЖ. В чем, говорю, разница? Прочли, удивились, что по объему тексты одинаковые, и при этом один читать интересно, в нем много мыслей, много неизвестной информации, а про второй вообще непонятно толком, «что хотел сказать автор». Посмеялись вопросу, который из текстов для ЖЖ: понятно, что первый, кто же станет писать для себя пустопорожнюю ахинею. Вот это предложение, например, — про что? А вот эти слова — что значат? Слов много, а смысла за ними не видно.
Ну, и дальше мы переключились на слова, пытались переводить со штампованного русского на русский более-менее живой. Переделывали «оказать существенное воздействие» в «сильно повлиять», «на данный момент» в «сейчас», а «также использование различных ресурсов непосредственно на уроке может разнообразить формат занятий» в «использование сайтов делает уроки разнообразнее» (тут можно и дальше улучшать, конечно).
Кажется, какое-то семечко внимания к своим словам заронилось. По крайней мере в девочек и примкнувших к ним мальчиков. Компашка мальчиков-мальчиков хранила замороженное молчание и оживилась только в предсказуемом месте. Я им сказала, что есть тексты, в которых главное — сообщить информацию, а есть такие, цель которых — вызвать чувства. И надо помнить, какой текст сейчас пишешь, чего хочешь. Потому что тексты для информации ближе к школьным: в них жестче требования к структуре, к логике, к лексике. А тексты «для чувств» тем сильнее действуют, чем они свободнее. И пример привела. Рассказ про Бермудский треугольник можно начать так: «Определенные области Тихого океана издавна славятся тем, что в них пропадает большое количество судов...» (специально побольше штампов напихала, чтоб было, что исправлять). А можно так:
Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
с криком выскакивает из кабины натуралиста.
Слово «голая» автоматически повышает жизненный тонус мальчиков любого возраста, даже если относится к обезьяне. Челябинские тоже загорелись глазами и зашептались. Надеюсь, что мой главный совет — стараться по возможности не использовать в письменной речи слов, которые они никогда не используют в устной, — они, проснувшись, услышали.
В общем, дети как дети — открытые, любопытные, настроенные на учебу.
С учителями всё тухлее.
Я уж молчу, что на дверях учреждения, в котором мы с ними встречались, висела табличка «ГОУ ДПО ЧИППКРО» — хотя уже это, как сказано в одном фильме, многое объясняет. И что из сорока учителей, пришедших слушать про журнал «Искусство», пятеро преподавали МХК, еще двое — рисование, а остальные — географию. Ну, группа у них такая: учителей МХК приходит мало, вот их и соединили с географами для совместного повышения квалификации. Подозреваю, что и эмхэкашникам приходится про географию слушать, чтобы нужную справку получить. Но это всё мелочи.
Главное — сам разговор. Рассказала им про планы журнала, спрашиваю: есть ли среди вас пишущие? имеет ли смысл вообще разговаривать про «как писать»? Несколько человек подняли руки, и общий шепоток по комнате пошел, что мы тут все учителя высшей категории, конечно же, мы все пишем, как же еще, мы обязаны. Что, спрашиваю, пишете? Молчат, мнутся.
Стали исправлять предложения. С простыми случаями справляются, а чуть сложнее — предлагают монстриков похуже, чем было. Дошли до правила, что, где можно, лучше использовать действительный залог, а не страдательный. Кто, спрашиваю, понимает, что такое действительный и страдательный залог? Ну, никто, конечно. Не школьники же. Ладно, а кто может привести пример действительного или страдательного причастия? Одна девушка с задней парты смогла придумать действительное. Ну хорошо, а вот в предложении «Картина нарисована художником» где подлежащее? Молчание. Наконец одна храбрая женщина решилась сказать, что в этом предложении нет подлежащего.
Смотрите, говорю, вы вот все в школе учили про подлежащее и сказуемое, а теперь ни один из вас ничего про них не помнит. Есть над чем подумать, верно? Чему мы учим, зачем мы учим, почему так упорно добиваемся, чтоб выучили то, что потом забудут... Молчат, смотрят без выражения. Одна только учительница стала говорить, что ничего удивительного, что ученые выяснили: человек запоминает всего пять процентов. Выяснять, пять процентов чего, как и спорить, было бессмысленно, а только запоминает человек, как ученые выяснили, то, что ему интересно, и то, что он хочет запомнить. Неинтересно в школе было про подлежащее и сказуемое, и запоминать казалось незачем.
Стали говорить о том, как не стоит начинать статью. Прочла предложение: «В 1970 году на конференции по музейной педагогике в Мельбурне американский специалист по проблемам образования Грегори Рамсей высказал идею...» Вот, говорю, обычный случай: человек хочет «свою образованность показать» и начинает свой текст с лично ему известного, но никому неинтересного и для статьи ненужного факта. «Ну как же, — возразил молодой человек с последней парты (молодой на фоне остальных учительниц, так-то мой ровесник; у него единственного, кстати, был блог — молодой потому что), — ну как же, это же прием такой: актуализация ранее полученных знаний...» Ага, прием, конечно, — проверяющий галочку поставит: применен прием такой-то. И что, вы знаете, кто такой Грегори Рамсей? — Нет. — А про Мельбурнскую конференцию слышали когда-нибудь? — Не слышали. — Вот-вот, поэтому я и говорю, что это обычное дело: прием есть, а смысла его применять нет никакого.
Настало время для пожеланий и замечаний. «Вот вы говорите, — сказали мне, — что собираетесь делать простые и интересные материалы. А как же полезные? И потом, нам нужно постоянно заполнять для проверяющих таблицы: тема урока, цели, задачи, приемы, ход урока... Вот бы вы их публиковали! А то вы интересные вещи собираетесь печатать, конечно, но ведь учителю еще придется думать, как их использовать на уроке...» — «Правильно ли я вас понимаю, — спрашиваю, — что вы бы хотели, чтобы мы печатали только готовые уроки, от начала до конца, со всеми к ним материалами?» — «Нуууу, — говорят, — неееет...»
«И вообще, — решилась учительница, сидевшая прямо передо мной, — вот вы нас учите, как правильно писать, а вы знаете, что от нас требуют? Вы знаете, что нам запретили говорить слово «тетрадь»? Вместо тетради надо теперь говорить «рабочее поле»! «Откройте свое рабочее поле!» («А нерабочее — закройте», — пробормотала ее соседка.) «Кто запретил?» — «Завуч! Пришла в класс и сказала: забудьте слово «тетрадь»! А вместо «учащиеся» теперь надо везде говорить и писать «обучающиеся»: теперь считается, что не мы их учим, а они сами обучаются. Нас наказывают, когда мы употребляем не те слова! И нас учат, чтобы мы писали для аттестации тексты такими фразами, которых мы и сами, может, не понимаем...» — «Ну, — говорю, — что бы ни было, стоит помнить, что то что вы делаете — делаете вы; то, что вы пишете — пишете вы, это ваш текст, даже если он написан для проверяющих. Помните цитату: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником?» — Молчат. Смотрят без выражения.
Что-то изменилось в моем отношении к учителям после этой поездки. Может быть, просто цитата кстати вспомнилась. Хотя только ли к учителям? Со всех сторон Шварц.
Комментариев нет:
Отправить комментарий