Источник
«ОТКРЫТЫЙ УРОК» И ДМИТРИЙ БЫКОВ
Ровесники Дмитрия Быкова, школьники семидесятых годов, обычно дремали на уроках литературы. Русская классика в те годы преподавалась шаблонно. Онегин — лишний человек, прекрасные порывы которого были задушены царской властью, Печорин — лишний человек, который так и не признал народа в Максим Максимыче, Базаров — лишний человек, который крайне неудачно орудовал ланцетом… Единственным нелишним человеком в русской литературе XIX века был, пожалуй, Платон Каратаев, в лице которого весь народ был отражен в «зеркале русской революции».
И только годы спустя многие впервые открыли для себя книги, которые долго существовали в памяти лишь в качестве стандартных отрывков из антологии…
Сейчас, благодаря Дмитрию Быкову, у нас есть возможность вспомнить.
«Открытый урок» — такой жанр существует на телевидении достаточно давно, но никогда еще он не выглядел так блестяще. И здесь нужно вспомнить о самом учителе, писателе, поэте, публицисте, телеведущем и общественном деятеле Дмитрии Быкове. Одна из российских газет назвала его «плодовитым, как яблоня». Несмотря на занятость, он умудряется чуть ли не ежегодно издавать увесистые романы, которые всякий раз становятся литературными событиями и получают всевозможные премии.
– Дмитрий, 26 октября, в субботу, миллионы зрителей RTVi смогут стать вольнослушателями вашего «Открытого урока». Вы начинаете «танцевать от печки», то есть от Пушкина. Неужели в «Евгении Онегине», которого раздраконили вдоль и поперек, от Белинского и Писарева до Лотмана и Набокова, еще можно открыть что-то не найденное?
– Не то чтобы совсем не найденное, но ускользавшее от многих интерпретаторов. Думаю, роман верно понял один Писарев — в XIX веке, — да Игорь Дьяконов в замечательной работе «Об истории замысла «Евгения Онегина». Онегин враждебен Пушкину в той же мере, что Самгин — Горькому, и тип более или менее схожий: демонизм, высочайшее самомнение без всяких на то оснований, отсутствие каких-либо талантов, кроме умения делать вид (т.е. «с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»). Для женщин этот тип всегда привлекателен, ибо их привлекает пустота, которую они могут населить и наделить чем угодно. Сам Онегин — не более чем пародия, как формулирует Татьяна в седьмой главе; и уж конечно, десятая глава намекает не на то, что Онегин с чего-то вдруг оказывается в числе декабристов (его бы туда и близко не подпустили), но на то, что Татьяна — как и один из ее прототипов, Мария Раевская, впоследствии Волконская, — отправится за мужем-генералом в Сибирь. Роман смещается на Восток, как и все пушкинское творчество… Вот об этом — о возможных сценариях окончания «Онегина», о попытках его продолжения, о том, почему вдруг пушкинский заклятый враг предстает чуть ли не его вторым я, — мы и разговариваем, и думаю, что такой подход к «Онегину» детям еще не встречался.
– Для кого ваша передача? Для умных детей, которых, видимо, усилиями генной инженерии, вывели специально для участия в «Открытом уроке», или все-таки для их родителей, тех самых, кто на своих уроках литературы благополучно дремал на задней парте?
– Дети самые обыкновенные, из «Золотого сечения» и отчасти с первого курса МГИМО, где я тоже читаю лекции по русской литературе. Да, они умные, но сейчас умных вдруг стало много: ценности образования вернулись, а поскольку просвещению в России противостоит вал мракобесия и злобы, действие равно противодействию. Эти уроки, как и все мои уроки и лекции, предназначены прежде всего старшеклассникам и построены с учетом их темперамента, их любопытства и преимущественного интереса к ярким, спорным, таинственным сюжетам. Вообще мой идеальный читатель — книжный подросток, потому что в мире школьника все еще впервые, все всерьез, его волнуют действительно мировые проблемы, а не примитивные финансовые тренды. Кажется, именно этот читатель и платит мне взаимностью.
– Где вы берете время для просветительской деятельности? Как вы умудряетесь все успевать?
– Я почти ничего не успеваю. Пишу один роман в два года, не более двадцати серьезных лирических стихотворений в год, одну биографию в пятилетку — это производительность, которой устыдился бы любой современный американский автор, пишущий по роману в год как минимум, плюс преподавание, плюс публицистика, плюс путешествия. Апдайк, Мейлер, я уж не говорю про Стивена Кинга, — вот у кого производительность! А школа — это и не работа вовсе, а мой экстремальный спорт. Удержать внимание класса — серьезный вызов, и это рискованное дело, потому что если ты не загипнотизировал эту кобру, она тебя укусит, задушит в объятиях, просто нашипит всяких гадостей. Но я люблю это дело, оно разгоняет кровь, да и нет ничего веселей образования. По крайней мере, в эти часы я ощущаю себя полезным человеком. В остальное время — еще вопрос.
– Проблемы российской школы (а у нее их не меньше, чем у советской), не могут не задевать вас за живое. То, что вы делаете, это вызов системе, попытка справиться с ней в одиночку? Или это врожденная потребность делиться любовью к русской литературе?
– Не знаю я, честное слово, что это такое. Это addiction в чистом виде, притом наследственная. Мама ведь тоже до сих пор работает, и явно не из-за денег. Как-то я отпросился в школе, потому что надо было ехать на одну телезапись. Сел за руль. Поехал. И приехал в школу, совершенно этого не заметив. И не появился на этой телезаписи, а появился в школе, и провел свой урок по «Бесприданнице», на который мне уже нашли замену. То ли задумался по дороге, то ли бессознательно приехал туда, куда хотел. Школа бодрит, в школе ты встречаешься с интересными людьми (в учительской уж точно они интересней, чем в журналистике), сам воздух вокруг тебя насыщен молодостью и серьезностью. А вызова системе тут нет — в системе, как всегда, работают хорошие люди. Иначе образование загнулось бы давно.
Скажу вам больше. Некоторые свои теории, подчас довольно завиральные, я опробовал впервые на детях, и многие главы новых книг прочел им же, и услышал от них весьма много дельного, хотя часто и нелицеприятного. У них не было стимула меня хвалить: я и так редко ставлю ниже четверки. Но когда я им читаю или рассказываю свое, у меня есть гарантия, что им интересно.
С ровесниками такой гарантии нет. Кстати, многое в моих статьях тоже выдумано детьми, но в таких случаях я всегда ссылаюсь на них.
– Вы получили широкую известность как автор блестящих политических памфлетов. Уходит ли сейчас на это весь ваш дар стихотворца? В поэзии вы начинали с пронзительной лирики. Пишется ли она сейчас?
– Конечно, я пишу лирику, только что вышел сборник «Блаженство», да и за этот год я написал несколько стихов, которые мне пока не разонравились. Я не выстраиваю границы между лирикой и памфлетами, хотя бы потому, что стараюсь то и другое делать хорошо; и вообще мне кажется, что гражданская поэзия и сатира востребованы сегодня не просто так. Набор лирических тем и приемов непрерывно обновляется, он далеко не сводится к «розочке и козочке». Это движение продолжается на всем протяжении ХХ века, и люди, которые называют меня новым Демьяном Бедным, просто ничего не понимают — даже обижаться на них неприлично. Замечательный московский поэт Игорь Караулов сказал однажды: лирика всегда тяготеет к таинственному, а что таинственней современной политики?
– Ваши лекции, ставшие выпусками «Открытого урока», производят впечатление вдохновенной импровизации. Пишутся ли они заранее?
– Ни один профессиональный учитель не может позволить себе вдохновенной импровизации, она возможна как часть урока, но каркас каждой лекции и каждого опроса давно отработан и многократно обкатан. Я так часто рассказывал обо всем этом в разных классах, что какие-то темы знаю почти наизусть. Естественно, многое зависит от аудитории: в классе скучных «хорошистов» делаешь акцент на одном, с безбашенными трудными — на другом, а больше всего я люблю третьих, самых умных и самых неуправляемых. Им я говорю о том, что интересно мне. Я не пишу лекции заранее — к моим услугам конспекты мамы, которыми я широко и бесстыдно пользуюсь. И все-таки мы работаем по-разному. Я все больше про метафизику, она больше про приемы.
– Чему вы у мамы научились?
– Один из моих лбов после ее лекции по «Войне и миру» сказал: конечно, Львович, вы тоже ничего… Но когда от Б-га, то уж от Б-га.
Про то, чему я у нее научился, лучше всего сказано в фильме «Балтиморская пуля»: «Он научил меня всему, что умею я, но не всему, что умеет он». Я мало видел гениальных учителей, но мать, безусловно, из их числа. Это особая и крайне редкая порода. С ней всегда интересно, она безупречно держит класс, не прилагая к этому никаких усилий, и умеет привязать к актуальному контексту даже такую архаичную вещь, как горьковская «Мать». Методически я далеко не так грамотен. И еще в одном я ей проигрываю — это меня напрягает по-настоящему: ее ученики вечно толкутся у нас дома, все ей про себя рассказывают, советуются и т.д. Я никогда не умел, опасаясь разрушить барьер, так их приближать, или, верней, так ими интересоваться. То ли это эгоизм, то ли робость, то ли некоммуникабельность. Со мной они говорят о литературе, о собственных первых стихах или рассказах, но не о жизни. Она может позвать их домой или отвезти на дачу, поехать с ними к морю или в Питер, кормить обедом, водить в кафе, и они никогда не сядут ей на голову, а мне сядут. Я стараюсь не приближаться, чтобы не облажаться. Впрочем, где бы она ни появилась, будь то телепрограмма, куда ее часто зовут, или санаторий, куда она едет лечить связки, она притягивает людей и организует среду. Как-то этому их научили в МГПИ, где ее одногруппником был Юлий Ким, а чуть старше учились Визбор и Якушева. Кроме того — важная черта учителя — она умеет сформулировать так, что это запоминается. В принципе это важней и артистизма, и эрудиции.
Я верю, что прав Метерлинк и кое-что мы можем выбрать до рождения. Лучше всего я выбрал маму — даже странно, как у меня уже тогда все было в порядке со вкусом. Думаю, что и ей кое-что во мне нравится.
– Аудитория RTVi — это десятки миллионов русскоязычных телезрителей, разбросанных по всему земному шару. Возможно, для кого-то из них ваша передача станет возможностью познакомить детей с сокровищами русской классики или вспомнить их самому. А какова ваша задача, когда вы выходите на съемочную площадку?
– Честно? Не надоесть детям. И зрителям. Я вообще думаю, что смысл жизни у человека один: вести себя так, чтобы Б-гу было не скучно и не противно за ним наблюдать. Никаких просветительских задач у меня нет. Я хочу, чтобы было интересно и притом не дешево, не сниженно. Русская литература в этом смысле идеальный объект: литература молодая, наглая, читатель почти девственный, его надо пробивать, работать самыми грубыми и сильными приемами. Вот она и старается, и бьет под дых, и ставит радикальные эксперименты, и задает последние вопросы, и конструирует детективные сюжеты, и работает с низкими жанрами, и не брезгует ужасными деталями, и все это в диком, лихорадочном темпе. Как можно о ней рассказывать скучно? Не постигаю.
– Внешне вы похожи на Бальзака и Дюма-отца одновременно. Вы с огромной любовью говорите о русских поэтах и писателях, великих, известных, забытых… Говорят, что в русской литературе есть две партии — Толстого и Достоевского. К которой из них принадлежите вы?
– Ну, Дюма был все-таки толще, Бальзак меня устраивает, особенно такой, какой у Родена, в голом виде. Что касается партий — разумеется, к партии Толстого. Достоевского я не люблю, хотя восхищаюсь им и перечитываю постоянно, в особенности «Бесов» и публицистику. По-моему, он, как и Солженицын, прежде всего гениальный публицист и памфлетист. Но люди, которые его ставят выше Толстого, мне неприятны, ибо своим низменным страстишкам они придают чересчур демонический ореол, а в падении открывают источник истины. Мне с ними скучно.
– Кто ваш любимый поэт или писатель?
– Всех не перечислишь. Толстой, Де Костер, Житинский, бл. Августин, Трумен Капоте, Золя, Мопассан, Валерий Попов, Александр Шаров, Стайрон, Стругацкие — прозаики. Блок, Нонна Слепакова, Новелла Матвеева, Некрасов, Пастернак, Антокольский, Лосев, Окуджава, Слуцкий, Луговской, Заболоцкий — поэты.
Беседовала Мария Гордон
Премьера на RTVi «Открытый урок с Дмитрием Быковым. Русская литература» с 26 октября — каждую субботу в 2:00 p.m. и каждое воскресенье в 5.00 p.m.
«ОТКРЫТЫЙ УРОК» И ДМИТРИЙ БЫКОВ
Ровесники Дмитрия Быкова, школьники семидесятых годов, обычно дремали на уроках литературы. Русская классика в те годы преподавалась шаблонно. Онегин — лишний человек, прекрасные порывы которого были задушены царской властью, Печорин — лишний человек, который так и не признал народа в Максим Максимыче, Базаров — лишний человек, который крайне неудачно орудовал ланцетом… Единственным нелишним человеком в русской литературе XIX века был, пожалуй, Платон Каратаев, в лице которого весь народ был отражен в «зеркале русской революции».
И только годы спустя многие впервые открыли для себя книги, которые долго существовали в памяти лишь в качестве стандартных отрывков из антологии…
Сейчас, благодаря Дмитрию Быкову, у нас есть возможность вспомнить.
«Открытый урок» — такой жанр существует на телевидении достаточно давно, но никогда еще он не выглядел так блестяще. И здесь нужно вспомнить о самом учителе, писателе, поэте, публицисте, телеведущем и общественном деятеле Дмитрии Быкове. Одна из российских газет назвала его «плодовитым, как яблоня». Несмотря на занятость, он умудряется чуть ли не ежегодно издавать увесистые романы, которые всякий раз становятся литературными событиями и получают всевозможные премии.
– Дмитрий, 26 октября, в субботу, миллионы зрителей RTVi смогут стать вольнослушателями вашего «Открытого урока». Вы начинаете «танцевать от печки», то есть от Пушкина. Неужели в «Евгении Онегине», которого раздраконили вдоль и поперек, от Белинского и Писарева до Лотмана и Набокова, еще можно открыть что-то не найденное?
– Не то чтобы совсем не найденное, но ускользавшее от многих интерпретаторов. Думаю, роман верно понял один Писарев — в XIX веке, — да Игорь Дьяконов в замечательной работе «Об истории замысла «Евгения Онегина». Онегин враждебен Пушкину в той же мере, что Самгин — Горькому, и тип более или менее схожий: демонизм, высочайшее самомнение без всяких на то оснований, отсутствие каких-либо талантов, кроме умения делать вид (т.е. «с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»). Для женщин этот тип всегда привлекателен, ибо их привлекает пустота, которую они могут населить и наделить чем угодно. Сам Онегин — не более чем пародия, как формулирует Татьяна в седьмой главе; и уж конечно, десятая глава намекает не на то, что Онегин с чего-то вдруг оказывается в числе декабристов (его бы туда и близко не подпустили), но на то, что Татьяна — как и один из ее прототипов, Мария Раевская, впоследствии Волконская, — отправится за мужем-генералом в Сибирь. Роман смещается на Восток, как и все пушкинское творчество… Вот об этом — о возможных сценариях окончания «Онегина», о попытках его продолжения, о том, почему вдруг пушкинский заклятый враг предстает чуть ли не его вторым я, — мы и разговариваем, и думаю, что такой подход к «Онегину» детям еще не встречался.
– Для кого ваша передача? Для умных детей, которых, видимо, усилиями генной инженерии, вывели специально для участия в «Открытом уроке», или все-таки для их родителей, тех самых, кто на своих уроках литературы благополучно дремал на задней парте?
– Дети самые обыкновенные, из «Золотого сечения» и отчасти с первого курса МГИМО, где я тоже читаю лекции по русской литературе. Да, они умные, но сейчас умных вдруг стало много: ценности образования вернулись, а поскольку просвещению в России противостоит вал мракобесия и злобы, действие равно противодействию. Эти уроки, как и все мои уроки и лекции, предназначены прежде всего старшеклассникам и построены с учетом их темперамента, их любопытства и преимущественного интереса к ярким, спорным, таинственным сюжетам. Вообще мой идеальный читатель — книжный подросток, потому что в мире школьника все еще впервые, все всерьез, его волнуют действительно мировые проблемы, а не примитивные финансовые тренды. Кажется, именно этот читатель и платит мне взаимностью.
– Где вы берете время для просветительской деятельности? Как вы умудряетесь все успевать?
– Я почти ничего не успеваю. Пишу один роман в два года, не более двадцати серьезных лирических стихотворений в год, одну биографию в пятилетку — это производительность, которой устыдился бы любой современный американский автор, пишущий по роману в год как минимум, плюс преподавание, плюс публицистика, плюс путешествия. Апдайк, Мейлер, я уж не говорю про Стивена Кинга, — вот у кого производительность! А школа — это и не работа вовсе, а мой экстремальный спорт. Удержать внимание класса — серьезный вызов, и это рискованное дело, потому что если ты не загипнотизировал эту кобру, она тебя укусит, задушит в объятиях, просто нашипит всяких гадостей. Но я люблю это дело, оно разгоняет кровь, да и нет ничего веселей образования. По крайней мере, в эти часы я ощущаю себя полезным человеком. В остальное время — еще вопрос.
– Проблемы российской школы (а у нее их не меньше, чем у советской), не могут не задевать вас за живое. То, что вы делаете, это вызов системе, попытка справиться с ней в одиночку? Или это врожденная потребность делиться любовью к русской литературе?
– Не знаю я, честное слово, что это такое. Это addiction в чистом виде, притом наследственная. Мама ведь тоже до сих пор работает, и явно не из-за денег. Как-то я отпросился в школе, потому что надо было ехать на одну телезапись. Сел за руль. Поехал. И приехал в школу, совершенно этого не заметив. И не появился на этой телезаписи, а появился в школе, и провел свой урок по «Бесприданнице», на который мне уже нашли замену. То ли задумался по дороге, то ли бессознательно приехал туда, куда хотел. Школа бодрит, в школе ты встречаешься с интересными людьми (в учительской уж точно они интересней, чем в журналистике), сам воздух вокруг тебя насыщен молодостью и серьезностью. А вызова системе тут нет — в системе, как всегда, работают хорошие люди. Иначе образование загнулось бы давно.
Скажу вам больше. Некоторые свои теории, подчас довольно завиральные, я опробовал впервые на детях, и многие главы новых книг прочел им же, и услышал от них весьма много дельного, хотя часто и нелицеприятного. У них не было стимула меня хвалить: я и так редко ставлю ниже четверки. Но когда я им читаю или рассказываю свое, у меня есть гарантия, что им интересно.
С ровесниками такой гарантии нет. Кстати, многое в моих статьях тоже выдумано детьми, но в таких случаях я всегда ссылаюсь на них.
– Вы получили широкую известность как автор блестящих политических памфлетов. Уходит ли сейчас на это весь ваш дар стихотворца? В поэзии вы начинали с пронзительной лирики. Пишется ли она сейчас?
– Конечно, я пишу лирику, только что вышел сборник «Блаженство», да и за этот год я написал несколько стихов, которые мне пока не разонравились. Я не выстраиваю границы между лирикой и памфлетами, хотя бы потому, что стараюсь то и другое делать хорошо; и вообще мне кажется, что гражданская поэзия и сатира востребованы сегодня не просто так. Набор лирических тем и приемов непрерывно обновляется, он далеко не сводится к «розочке и козочке». Это движение продолжается на всем протяжении ХХ века, и люди, которые называют меня новым Демьяном Бедным, просто ничего не понимают — даже обижаться на них неприлично. Замечательный московский поэт Игорь Караулов сказал однажды: лирика всегда тяготеет к таинственному, а что таинственней современной политики?
– Ваши лекции, ставшие выпусками «Открытого урока», производят впечатление вдохновенной импровизации. Пишутся ли они заранее?
– Ни один профессиональный учитель не может позволить себе вдохновенной импровизации, она возможна как часть урока, но каркас каждой лекции и каждого опроса давно отработан и многократно обкатан. Я так часто рассказывал обо всем этом в разных классах, что какие-то темы знаю почти наизусть. Естественно, многое зависит от аудитории: в классе скучных «хорошистов» делаешь акцент на одном, с безбашенными трудными — на другом, а больше всего я люблю третьих, самых умных и самых неуправляемых. Им я говорю о том, что интересно мне. Я не пишу лекции заранее — к моим услугам конспекты мамы, которыми я широко и бесстыдно пользуюсь. И все-таки мы работаем по-разному. Я все больше про метафизику, она больше про приемы.
– Чему вы у мамы научились?
– Один из моих лбов после ее лекции по «Войне и миру» сказал: конечно, Львович, вы тоже ничего… Но когда от Б-га, то уж от Б-га.
Про то, чему я у нее научился, лучше всего сказано в фильме «Балтиморская пуля»: «Он научил меня всему, что умею я, но не всему, что умеет он». Я мало видел гениальных учителей, но мать, безусловно, из их числа. Это особая и крайне редкая порода. С ней всегда интересно, она безупречно держит класс, не прилагая к этому никаких усилий, и умеет привязать к актуальному контексту даже такую архаичную вещь, как горьковская «Мать». Методически я далеко не так грамотен. И еще в одном я ей проигрываю — это меня напрягает по-настоящему: ее ученики вечно толкутся у нас дома, все ей про себя рассказывают, советуются и т.д. Я никогда не умел, опасаясь разрушить барьер, так их приближать, или, верней, так ими интересоваться. То ли это эгоизм, то ли робость, то ли некоммуникабельность. Со мной они говорят о литературе, о собственных первых стихах или рассказах, но не о жизни. Она может позвать их домой или отвезти на дачу, поехать с ними к морю или в Питер, кормить обедом, водить в кафе, и они никогда не сядут ей на голову, а мне сядут. Я стараюсь не приближаться, чтобы не облажаться. Впрочем, где бы она ни появилась, будь то телепрограмма, куда ее часто зовут, или санаторий, куда она едет лечить связки, она притягивает людей и организует среду. Как-то этому их научили в МГПИ, где ее одногруппником был Юлий Ким, а чуть старше учились Визбор и Якушева. Кроме того — важная черта учителя — она умеет сформулировать так, что это запоминается. В принципе это важней и артистизма, и эрудиции.
Я верю, что прав Метерлинк и кое-что мы можем выбрать до рождения. Лучше всего я выбрал маму — даже странно, как у меня уже тогда все было в порядке со вкусом. Думаю, что и ей кое-что во мне нравится.
– Аудитория RTVi — это десятки миллионов русскоязычных телезрителей, разбросанных по всему земному шару. Возможно, для кого-то из них ваша передача станет возможностью познакомить детей с сокровищами русской классики или вспомнить их самому. А какова ваша задача, когда вы выходите на съемочную площадку?
– Честно? Не надоесть детям. И зрителям. Я вообще думаю, что смысл жизни у человека один: вести себя так, чтобы Б-гу было не скучно и не противно за ним наблюдать. Никаких просветительских задач у меня нет. Я хочу, чтобы было интересно и притом не дешево, не сниженно. Русская литература в этом смысле идеальный объект: литература молодая, наглая, читатель почти девственный, его надо пробивать, работать самыми грубыми и сильными приемами. Вот она и старается, и бьет под дых, и ставит радикальные эксперименты, и задает последние вопросы, и конструирует детективные сюжеты, и работает с низкими жанрами, и не брезгует ужасными деталями, и все это в диком, лихорадочном темпе. Как можно о ней рассказывать скучно? Не постигаю.
– Внешне вы похожи на Бальзака и Дюма-отца одновременно. Вы с огромной любовью говорите о русских поэтах и писателях, великих, известных, забытых… Говорят, что в русской литературе есть две партии — Толстого и Достоевского. К которой из них принадлежите вы?
– Ну, Дюма был все-таки толще, Бальзак меня устраивает, особенно такой, какой у Родена, в голом виде. Что касается партий — разумеется, к партии Толстого. Достоевского я не люблю, хотя восхищаюсь им и перечитываю постоянно, в особенности «Бесов» и публицистику. По-моему, он, как и Солженицын, прежде всего гениальный публицист и памфлетист. Но люди, которые его ставят выше Толстого, мне неприятны, ибо своим низменным страстишкам они придают чересчур демонический ореол, а в падении открывают источник истины. Мне с ними скучно.
– Кто ваш любимый поэт или писатель?
– Всех не перечислишь. Толстой, Де Костер, Житинский, бл. Августин, Трумен Капоте, Золя, Мопассан, Валерий Попов, Александр Шаров, Стайрон, Стругацкие — прозаики. Блок, Нонна Слепакова, Новелла Матвеева, Некрасов, Пастернак, Антокольский, Лосев, Окуджава, Слуцкий, Луговской, Заболоцкий — поэты.
Беседовала Мария Гордон
Премьера на RTVi «Открытый урок с Дмитрием Быковым. Русская литература» с 26 октября — каждую субботу в 2:00 p.m. и каждое воскресенье в 5.00 p.m.
Комментариев нет:
Отправить комментарий