1.А. Бокшицкий. "Наивный антропос. А.П. Чехов и «человек в футляре».
"Беликов из школьных учебников XX-XXI вв. совсем не тот персонаж, с которым встретились читатели в 1898 году, тогда он был сильнее, да и читатель ближе к ничто, и вопрос «что делать?» - звучал острее, и ответы на него проще, а это уже не чеховская эстетика, следовательно, Беликов другой, мертвый, но иначе. Ведь мы его знаем только с одной точки зрения, по рассказу Буркина, а кто такой Буркин? Достоверно известно лишь то, что он коллега, сосед и товарищ Беликова. А если при всем при этом он еще и нигилист?"
Тут и жид Мосейка, единственный, кому разрешено выходить,— печальное и сбывшееся пророчество о 1972 годе, когда еврей из роскоши превратился в средство передвижения. Тут и чиновничество — тот самый гоголевский персонаж, с которого началась работа над «Записками сумасшедшего», только у Гоголя в недописанном «Владимире третьей степени» чиновник сошёл с ума, возомнив орденом себя самого, а у Чехова этот орден ему мерещится".
По оценке Толстого, разговор с Пьером на пароме стал для князя Андрея «эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». После двух встреч со старым дубом в его жизни рядом с «правдой» окажется «красота», и тогда обозначится уже видимый перелом его жизни. В душевных тайниках Андрея Болконского в одно целое сплетутся «мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь». В чеховском рассказе жизненная позиция Ивана Великопольского изменится под воздействием «правды и красоты» человеческих чувств, не исчезающих на земле вопреки тяготам жизни. Между этими нравственными ситуациями есть как сходство, так и различие. Но нельзя не признать, что прикосновение к «главному в человеческой жизни» вызвало и у князя Андрея, и у чеховского студента, людей с неравным житейским опытом, не только схожие размышления, но и поразительно совпадающие выводы. В какой-то момент между текстами романа и чеховского рассказа исчезают границы, как при слиянии согласованных диалогических реплик в монолог".
Если сегодня чеховедение сделало на этом пути несомненные успехи, то в отношении осмысления творчества Мамина-Сибиряка острота проблемы сохраняется в значительной степени и по сию пору. Последняя вспышка креативной энергии последовала в связи со 150-летием его рождения, отмеченным в 2002 году. [7] И нельзя не ощутить какой-то необъяснимой несправедливости в том, что изучение творчества писателя, безусловно общероссийского, общенационального масштаба замкнулось в рамках регионального литературоведения, предстало, так сказать, плодом незаконной приватизации местной филологией".
"Беликов из школьных учебников XX-XXI вв. совсем не тот персонаж, с которым встретились читатели в 1898 году, тогда он был сильнее, да и читатель ближе к ничто, и вопрос «что делать?» - звучал острее, и ответы на него проще, а это уже не чеховская эстетика, следовательно, Беликов другой, мертвый, но иначе. Ведь мы его знаем только с одной точки зрения, по рассказу Буркина, а кто такой Буркин? Достоверно известно лишь то, что он коллега, сосед и товарищ Беликова. А если при всем при этом он еще и нигилист?"
2.Инна Булкина. "Карикатура. «Человек в футляре» А. П. Чехова и «школьный классицизм» графа Д. А. Толстого".
"В этом контексте «Человек в футляре» в самом деле выглядит одной из таких «гимназических карикатур». Он напоминает и кровопийцу Хлопова в синих очках из гимназической повести Гарина-Михайловского, он похож на расхожие карикатуры из гимназических журналов, которые были перед глазами у того же Михайловского и, вероятно, были известны Чехову. По большому счету, когда мы помещаем чеховский рассказ в реальный исторический контекст, у «человека в футляре» появляется не столько традиционно приписываемый ему «синонимический ряд» из «маленьких людей» вроде Башмачкина, но, скорее, очевидный антипод — тургеневский Базаров[19]. Именно «реалисты» и «естественники» в «школьных» полемиках выступали радикальными оппонентами классических филологов, а главная опасность, от которой призван был защитить гимназию учитель греческого языка, — это нигилист-естественник с непомерным самомнением".
3.Дмитрий Быков. "Два Чехова".
"Чехов никогда не острит. Если острит, то в молодости и неудачно. Юмор — не в каламбурах, которых нет, вообще не в словах, которые сплошь нейтральны, не в нарочито комических ситуациях, которые опять же отсутствуют. Чехов смотрит, как люди нечто изображают из себя. Вся жизнь в его так называемой юмористической прозе напоминает творчество семьи Туркиных из “Ионыча”. Любовь — сплошь и рядом как в романе Веры Иосифовны, начинающемся словами “Мороз крепчал”. Искусство — исключительно в духе Ивана Петровича: “Пава, изобрази!”. А если у молодой и чистой девушки заведутся идеалы и жажда деятельности, они удивительно похожи на фортепьянную игру Котика: “она упрямо ударяла все по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля. Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются”. Так же в “Доме с мезонином” строгая Лида будет диктовать крестьянской девочке про “кусочек сыру”, и все ее служение народу в читательском сознании навеки соединится с этим кусочком сыру".
"Чехов никогда не острит. Если острит, то в молодости и неудачно. Юмор — не в каламбурах, которых нет, вообще не в словах, которые сплошь нейтральны, не в нарочито комических ситуациях, которые опять же отсутствуют. Чехов смотрит, как люди нечто изображают из себя. Вся жизнь в его так называемой юмористической прозе напоминает творчество семьи Туркиных из “Ионыча”. Любовь — сплошь и рядом как в романе Веры Иосифовны, начинающемся словами “Мороз крепчал”. Искусство — исключительно в духе Ивана Петровича: “Пава, изобрази!”. А если у молодой и чистой девушки заведутся идеалы и жажда деятельности, они удивительно похожи на фортепьянную игру Котика: “она упрямо ударяла все по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля. Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются”. Так же в “Доме с мезонином” строгая Лида будет диктовать крестьянской девочке про “кусочек сыру”, и все ее служение народу в читательском сознании навеки соединится с этим кусочком сыру".
4.Два взгляда на чеховского «Студента».
"Ценность и значимость классических произведений искусства, как правило, не вызывают сомнений. И каждому из нас знаком школьный список классической литературы. Правда, в одном ряду оказываются произведения, взращенные на совершенно разных «подходах к жизни», разном мировоззрении. Хотя и здесь — в определении мировоззрения — однозначности может и не быть. Мы публикуем два мнения о рассказе А.П. Чехова «Студент», два «за» и «против» его преображения мира".
5.Дмитрий Быков. "Чехов: вон из дома".
"И идеальный образ жизни, по Чехову,— это вовсе не труд, хотя Чуковский и повторяет в своём отличном, доказательном очерке, какой он был великий труженик, и сам он не без гордости повторял, что писал в молодости неутомимо; мы много знаем о том, как сам Чехов пытался облегчить жизнь мелиховским крестьянам,— но вот поди ж ты, не любил он всего этого! Без толку всё это, мы только добавляем звеньев к цепи, которой все в России скованы, а благотворительность ради самоуважения — гнуснейшее лицемерие, и Чехов разоблачает его с настоящей, ненаигранной, то и дело прорывающейся злостью. Он вообще — несмотря на приставшие определения вроде «гений такта»,— художник злой, не слишком снисходительный; и жалко ему всех, и бесят его все. В «Доме с мезонином» сказано заветное — не в том беда, что никто никого не понимает, не в оптимизме и не в пессимизме, а в том, что у девяноста из ста нет ума! Счастье — это когда с утра пришли из церкви, долго завтракают, никуда не спешат, аукаются в саду, обрызганном росой, и все праздны, веселы, молоды и сыты! А Лидия с её благими делами будет ассоциироваться у читателя с кусочком сыру, про который она твердит, диктуя: умеет Чехов привязать малоприятную деталь к нелюбимому персонажу. И Белокуров будет одышлив, сыроват, к нему навеки прилип пролитый соус, а Лида будет пахнуть кусочком сыру, и какой же прелестью и радостью будет на фоне всего этого Мисюсь со своими слабыми, тонкими руками, большим ртом и вечным смущением!"
6.Дмитрий Быков. "ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО ОХОТНИКА ИЗ ПОДПОЛЬЯ МЁРТВОГО ДОМА".
"Чехов пошёл ещё дальше и в «Палате №6» изобразил всю Россию как зловонный и неухоженный сумасшедший дом. Метафора настолько прозрачна, что принципиальное нежелание советских интерпретаторов её замечать можно объяснить лишь неизменностью ситуации: чеховский портрет России оставался точен и в ХХ столетии. Тут и народ — «оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым, совершенно бессмысленным лицом. Это — неподвижное, обжорливое и нечистоплотное животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать. От него постоянно идёт острый, удушливый смрад. Никита, убирающий за ним, бьёт его страшно, со всего размаха, не щадя своих кулаков; и страшно тут не то, что его бьют,— к этому можно привыкнуть,— а то, что это отупевшее животное не отвечает на побои ни звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка покачивается, как тяжёлая бочка».Тут и жид Мосейка, единственный, кому разрешено выходить,— печальное и сбывшееся пророчество о 1972 годе, когда еврей из роскоши превратился в средство передвижения. Тут и чиновничество — тот самый гоголевский персонаж, с которого началась работа над «Записками сумасшедшего», только у Гоголя в недописанном «Владимире третьей степени» чиновник сошёл с ума, возомнив орденом себя самого, а у Чехова этот орден ему мерещится".
7.Александр Чудаков. "Между "есть Бог" и "нет Бога" лежит целое громадное поле..." Чехов и вера".
"Любая художественная система, ориентированная на твердую идеологическую позицию, открыто отбирает и типизирует. В такой системе на уровне предметного мира - одни вещи в рисуемое не входят как не важные, другие с таких высот просто не видны. Взгляд человека поля, броуновски движущегося в предлежащем мире, захватывает в свой обзор все вещи вне их эмпирически-социальной и философской иерархии. Близкий Чехову по духу художник мог написать и "Над вечным покоем", и "Ветхий дворик". Недаром в письме М. В. Киселевой от 14 января 1887 года рядом со знаменитыми словами о том, что "литератор должен быть так же объективен, как химик", всплывает это имя: "Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. <...> Суживать ее функции такою специальностью, как добывание "зерен", так же для нее смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы". В построяемый Чеховым мир жизнь входит в ее индивидуально-текучих, частных, случайных чертах, в ее неотобранной целостности".
8.Литературоведческие книги о творчестве Чехова.
Читать здесь
9.Ещё статьи о творчестве Чехова.
Читать здесь
10.Людмила Якимова. "Рассказ А.П. Чехова «Невеста» как финальное произведение".
"В интертекстуальном потенциале образов Веры Кардиной и Марьи Васильевны проглядывают черты и предшествующей им Нины Заречной, и последующих Сони Войницкой-Серебряковой, трех сестер Прозоровых, вплоть до таких сближающих их биографических деталей, как знание трех иностранных языков с весьма проблематичной востребованностью их в провинции. В богатом персонажно-человеческом пространстве чеховских произведений фигура героини, вносящей в окружающую действительность дух стабильности, общеполезной деятельности, осмысленно-терпеливого приятия жизни как абсолютно незыблемой ценности, становится все заметней, что существенным образом видоизменяло гендерный профиль чеховского творчества, неотвратимо смещало прежний вектор предпочтительного внимания к типу женщин, олицетворенных в таких произведениях, как «Тина», «Попрыгунья», «Супруга», «Ариадна», «Анна на шее»…
Их вытесняет не только интеллигентная труженица, а что намного важнее — еще и носительница определенного жизненного кредо, выразительница определенного рода концепции, на глубине ее поэтико-эстетического воплощения восходящей к феноменологически-экзистенциальному видению мира автором".
Читать здесь
9.Ещё статьи о творчестве Чехова.
Читать здесь
10.Людмила Якимова. "Рассказ А.П. Чехова «Невеста» как финальное произведение".
"В интертекстуальном потенциале образов Веры Кардиной и Марьи Васильевны проглядывают черты и предшествующей им Нины Заречной, и последующих Сони Войницкой-Серебряковой, трех сестер Прозоровых, вплоть до таких сближающих их биографических деталей, как знание трех иностранных языков с весьма проблематичной востребованностью их в провинции. В богатом персонажно-человеческом пространстве чеховских произведений фигура героини, вносящей в окружающую действительность дух стабильности, общеполезной деятельности, осмысленно-терпеливого приятия жизни как абсолютно незыблемой ценности, становится все заметней, что существенным образом видоизменяло гендерный профиль чеховского творчества, неотвратимо смещало прежний вектор предпочтительного внимания к типу женщин, олицетворенных в таких произведениях, как «Тина», «Попрыгунья», «Супруга», «Ариадна», «Анна на шее»…
Их вытесняет не только интеллигентная труженица, а что намного важнее — еще и носительница определенного жизненного кредо, выразительница определенного рода концепции, на глубине ее поэтико-эстетического воплощения восходящей к феноменологически-экзистенциальному видению мира автором".
11.Алла Головачева. "Студент": первый крымский рассказ Чехова".
"Обратим внимание: в «Студенте» упоминание о связующей цепи соседствует с упоминанием о том, что Иван Великопольский «переправлялся на пароме через реку». Вслед за Толстым Чехов использует образы реки и переправы в двух значениях — реальном и символическом. В поэтике обоих писателей «связь с самыми простыми физиологическими вещами»3 не исключает и не отменяет их далеко не бытового прочтения. Река, паром, огонь костра, подъем героя на гору, вид неба на западе с узкой светящейся полосой зари — все это зримые детали материальной картины мира, за которыми, однако, проступает не менее важный второй, магический смысл древнейших символов. При этом образ реки — «символ необратимого потока времени»4 , а также «символ направления»5 — поддерживает образ «непрерывной цепи событий, вытекавших одно из другого», опровергая первоначальные представления студента о жизни как замкнутом однообразном круге. По оценке Толстого, разговор с Пьером на пароме стал для князя Андрея «эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». После двух встреч со старым дубом в его жизни рядом с «правдой» окажется «красота», и тогда обозначится уже видимый перелом его жизни. В душевных тайниках Андрея Болконского в одно целое сплетутся «мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь». В чеховском рассказе жизненная позиция Ивана Великопольского изменится под воздействием «правды и красоты» человеческих чувств, не исчезающих на земле вопреки тяготам жизни. Между этими нравственными ситуациями есть как сходство, так и различие. Но нельзя не признать, что прикосновение к «главному в человеческой жизни» вызвало и у князя Андрея, и у чеховского студента, людей с неравным житейским опытом, не только схожие размышления, но и поразительно совпадающие выводы. В какой-то момент между текстами романа и чеховского рассказа исчезают границы, как при слиянии согласованных диалогических реплик в монолог".
12.Андрей Степанов. "Бродский о Чехове: отвращение, соревнование, сходство".
"Помимо прямых реминисценций, которые мы уже указали, стихотворение включает структурные параллели - самим своим строением оно цитирует Чехова, причем здесь диалог не ограничивается его пьесами. Прежде всего это касается пространственно-временных характеристик. Приметы "чеховского" хронотопа - вечернее безделье в усадьбе с садом и озером - отсылают не только к пьесам, но и к множеству рассказов ("Именины", "У знакомых", "О любви" и др.), и особенно - к "Дому с мезонином", где герой-художник оправдывает ту праздность, которая так не нравилась Ахматовой. Одной из составляющих чеховского усадебного хронотопа, могущей проявиться только в прозе, является незаинтересованное созерцание окружающего мира героем, случайностная организация восприятия, которую можно оценить и как "свободу", и как "разболтанность". У Бродского эта черта преувеличивается и получает "эротическое" объяснение: разболтанность перцепции персонажа очевидна, его взгляд вяло и свободно блуждает от заката к самовару, от самовара к шиньону и так далее. Блужданиям взгляда соответствуют блуждания мысли, направляемые рассеянной похотью. Но снижающая мотивировка не уничтожает самого явления. Настроение вечера в чеховской усадьбе не исчезает, а сохраняется прежде всего благодаря "мхатовскому" звуковому оформлению: шуршание газеты, пение петуха, крик цикад, шум кустов боярышника, аккорды на рояле".
13.К 150-летию со дня рождения А. П. Чехова.
К 150-летию со дня рождения Антона Павловича Чехова редакция журнала “Нева” предложила известным критикам и писателям ответить на следующие вопросы.
14.Лев Шестов. "ТВОРЧЕСТВО ИЗ НИЧЕГО (А. П. Чехов)".
"Чеховские герои все боятся света, чеховские герои — одиноки. Они стыдятся своей безнадежности и знают, что люди им не могут помочь. Они идут куда-то, может быть, и вперед, но никого за собой не зовут. У них все отнято, и они все должны создать. Вероятно, отсюда то нескрываемое презрение, с которым они относятся в наиболее ценным продуктам обыкновенного человеческого творчества. О чем бы вы ни заговорили с чеховским героем, у него на все один ответ: меня никто не может ничему научить. Вы предлагаете ему новое мировоззрение, но он с первых слов ваших уже чувствует, что все оно сводится к попытке на новый манер переложить старые кирпичи и камни, и нетерпеливо, часто грубо, отворачивается от вас. Чехов крайне осторожный писатель. Он боится общественного мнения и считается с ним. И все-таки, какую нескрываемую брезгливость проявляет он к принятым идеям и мировоззрениям".
"Чеховские герои все боятся света, чеховские герои — одиноки. Они стыдятся своей безнадежности и знают, что люди им не могут помочь. Они идут куда-то, может быть, и вперед, но никого за собой не зовут. У них все отнято, и они все должны создать. Вероятно, отсюда то нескрываемое презрение, с которым они относятся в наиболее ценным продуктам обыкновенного человеческого творчества. О чем бы вы ни заговорили с чеховским героем, у него на все один ответ: меня никто не может ничему научить. Вы предлагаете ему новое мировоззрение, но он с первых слов ваших уже чувствует, что все оно сводится к попытке на новый манер переложить старые кирпичи и камни, и нетерпеливо, часто грубо, отворачивается от вас. Чехов крайне осторожный писатель. Он боится общественного мнения и считается с ним. И все-таки, какую нескрываемую брезгливость проявляет он к принятым идеям и мировоззрениям".
15.Алексей Семкин. "Почему Сергею Довлатову хотелось быть похожим на Чехова".
"Cегодня сопоставлением Довлатова с Чеховым никого не
удивишь. Оно стало практически общим местом. Почти двадцать лет назад А.
Арьев впервые определил литературную генеалогию самого знаменитого
рассказчика прошлого столетия: Чехов, Зощенко и американские прозаики ХХ
века. С тех пор о родстве Довлатова и Чехова кто только не писал и не
говорил. Примеры рассуждений на эту тему можно множить и множить: от высказываний знакомых и приятелей Довлатова, А.
Гениса, П. Вайля, Вл. Соловьева, С. Гандлевского — до знаменитого сайта
ru.wikipedia.org: “…его тонкий юмор и ирония, блестящий неповторимый
стиль ставят его в один ряд с такими писателями, как Гоголь и Чехов”1 ; от газетных рецензий: “По-русски так писал только
Чехов, и Довлатов сам признавался, что прошел именно чеховскую школу”2 —
до остроумных, хотя и спорных по-строений Е. Курганова, который
выделяет “ряд ключевых пар (Бродский–Баратынский, Kузмин–Тредиаковский, Довлатов–Чехов, Галич–Некрасов, Ерофеев–Розанов и т. д.)”, пытаясь “нащупать ту или иную линию литературного развития (элегическую, салонную, линию анекдота
и т. д.), развертывая ее или хотя бы просто обозначая, что тоже
немаловажно. Главное было поставить рядом, даже столкнуть личности, за
которыми вырисовывается некая реальная культурно-историческая
тенденция”3.
16.Алексей Варламов. "Русский разлом".
"Во второй половине ХХ века ему удивительным образом
оказался близок Шукшин, по сути дела Чехова и Платонова своей прозой
примиривший, ибо в шукшинских рассказах эта пропасть жизнью заросла. Тут
нечто вроде логической цепочки: тезис — антитезис — синтез. Ибо как раз читая Шушкина, веришь и в
Чехова, и в Платонова, и видишь какую-то странную взаимосвязь. Они оба, Чехов и Шукшин, прожили до обидного мало:
один сорок четыре года, другой сорок пять, и хотя за отведенные им сроки
успели сделать куда больше, чем вмещается в одну человеческую жизнь, их
смерти влюбленная в них Россия переживала особенно тяжело. Через
полтора десятка лет после их похорон, собравших тысячи людей, исчезли с
карты две империи — Российская и советская. В том, что им не было дано
эти падения пережить, есть свой смысл. Невозможно представить Чехова ни
советским писателем, как Горького, ни эмигрантским, как Бунина.
Невероятно, чтобы Шукшин сделался членом “Апреля” или секретарем Союза
писателей России, обрушившимся на Ельцина в газете “Завтра”. Просто
Ельцин и есть классический шукшинский герой. Что-то вроде крепкого
мужика бригадира Шурыгина, который уважал быструю езду. Чехов и Шукшин принадлежали своему времени и были
обречены в нем остаться. И то, что оба писали не романы, а рассказы,
очень понятно. Им надо было успеть создать как можно больше самых разных
героев и ситуаций, пока все это не ушло и пока сами они на этой земле.
Они спешили делать свое дело, тем более что помимо литературы у одного
был театр, а у другого — кино. Да еще у каждого по жене-актрисе...
Оба остро чувствовали абсурд окружавшей их жизни.
Шукшин оказался трагичнее Чехова, как и выпавшее на его долю время. Он
писал оголенные рассказы с неожиданными, резкими названиями и еще более
странными персонажами — “Миль пардон, мадам!”, “Привет Сивому!”, “Даешь
сердце!” Ни он, ни Чехов не собирались никого специально пугать.
Намеренно пугать стали позднее".
17.Людмила Якимова. "Чехов и Мамин-Сибиряк: точки пересечения".
"Прошлая критика неизменно сосредоточивала внимание на конфликтах социального неравенства, контрастах нищеты и богатства, проблемах хищничества хозяев жизни, и пройти мимо них, разумеется, было невозможно, как невозможно было бы отрицать их неотменимую реальность. Но отличительная особенность определенного ряда писателей, таких как Гоголь, Достоевский, Чехов в XIX, Набоков, Булгаков, Леонов в ХХ веке, «имеющих дар проникновения в жизнь», проявилась в способности сместить привычные акценты видения мира и представить своих героев, не минуя, разумеется, изображения социума, в пространстве чистой экзистенции, существовании в Бытии, когда в отношении к миру проявляется весь человек, человек целиком, во всей полноте качеств, и природой данных, и социальной средой обусловленных, во всей немереной духовно-душевной глубине своего подполья и неоглядной широте внутренних интенций, жизненных устремлений и воплощений, верой в лучшее будущее и неверием в идеологические рецепты, жаждой гармонии и неприятием искусственного общественного упорядочивания и т.д.Если сегодня чеховедение сделало на этом пути несомненные успехи, то в отношении осмысления творчества Мамина-Сибиряка острота проблемы сохраняется в значительной степени и по сию пору. Последняя вспышка креативной энергии последовала в связи со 150-летием его рождения, отмеченным в 2002 году. [7] И нельзя не ощутить какой-то необъяснимой несправедливости в том, что изучение творчества писателя, безусловно общероссийского, общенационального масштаба замкнулось в рамках регионального литературоведения, предстало, так сказать, плодом незаконной приватизации местной филологией".
18.Методические работы по прозе Чехова.
Комментариев нет:
Отправить комментарий