Илья Кукулин
Умер Валентин Распутин. Странно было бы считать, что с его смертью кончилась какая бы то ни было эпоха. Эпоха Распутина закончилась в середине 80-х годов – тогда же, когда кончился период, который сегодня историки называют все чаще «длинные семидесятые» (1968—1985, примерно так). Потом Распутин написал и подписал довольно большое количество ерунды, перечисленной в некрологе Би-Би-Си, на который тут стоит ссылка, -- в диапазоне от «Слова к народу» до осуждения «Pussy Riot», а также повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». Но это все, в некотором смысле, неважно. Сейчас надо сказать о том, каким было главное дело Распутина.
Распутин писал о деревне, но читали его главным образом в больших городах. Он стал одним из главных писателей для полулояльной интеллигенции 70-х годов. Читатели находили в его сочинениях скрытое осуждение советской коллективизации и советской модернизации. Как потом выяснилось, показывая отчуждающее действие советской модернизации, Распутин имел в виду модернизацию вообще (Gesellschaft vs Gemeinschaft, известное дело), но это стало понятным только в конце 80-х. Однако у той роли, которую Распутин сыграл в советской культуре 70-х, был еще одна важная особенность. Он выразил в своих произведениях чувство коллективного безвозвратного поражения.
То, что вычитывали в его произведениях интеллигенты поколения 70-х, было переживанием скорее пата, чем мата. Не катастрофа, ничего вроде бы не явно разрушено, -- а идти некуда. Именно это чувство вызывало в 70-е, мне кажется, равно острый интерес к романам Распутина и Трифонова, во многих отношениях – эстетических антагонистов (Трифонов вон в «Доме на набережной» и к Набокову делал отсылки, и к Прусту, хотя все несколько советизировал). Более того, в сознании читателей 70-х Трифонов и Распутин могли легко совмещаться даже с пьесой Беккета «В ожидании Годо», -- по этой же самой причине. Там тоже Владимир и Эстрагон сидят и не могут никуда уйти. Эстетически несоизмеримо – но как бы о том же.
Это чувство коллективного поражения было субъективным и не совсем соответствовало действительному положению дел (о чем писали П. Вайль и А. Генис еще в статье 1990 года «Миф о застое»). Культура в 70-е, особенно неподцензурная, развивалась очень быстро: были написаны два больших текста Саши Соколова, появились соц-арт и концептуализм, сформировались поэтики М. Айзенберга, Е. Сабурова, А. Драгомощенко, рос и становился все более разнообразным питерский андеграунд. И тем не менее это переживание было острым и социально значимым. А изо всех «деревенщиков» наиболее остро и последовательно оно было выражено, вероятно, именно в прозе Распутина. В этом и было его главное дело – трудно сказать, общественное или культурное.
Вероятно, Распутин останется в истории литературы именно текстами 70-х годов – автором, постоянно возвращающимся к рассказу о том, как не срослось. Поэтому в память о нем можно запостить финал романа «Живи и помни». Зажженная спичка, которую увидела под водой Настена – дальняя родственница огненных шариков с лицами Родольфа, которые вдруг увидела летающими вокруг Эмма Бовари после окончательного разрыва.
http://www.bbc.co.uk/…/…/2015/03/150314_rasputin_author_dead
«Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть! Не бояться, не стыдиться, не ждать со страхом завтрашнего дня, на веки вечные сделаться вольной, не помня ни себя, ни других, не помня ни капли из того, что пришлось испытать. Вот оно наконец, желанное, заработанное мучениями счастье, - почему она не верила в него раньше? Чего она искала, чего добивалась? Напрасно, все напрасно.
Стыдно... всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоем месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза?.. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит ее...
Она встала в рост и посмотрела в сторону Андреевского. Но оно, Андреевское, задалено было темью...
Лодки приближались. Сейчас, сейчас уже будет поздно.
Она шагнула в корму и заглянула в воду. Далеко-далеко изнутри шло мерцание, как из жуткой красивой сказки, - в нем струилось и трепетало небо. Сколько людей решилось пойти туда и скольким еще решаться!
Поперек Ангары проплыла широкая тень: двигалась ночь. В уши набирался плеск - чистый, ласковый и подталкивающий, нем звенели десятки, сотни, тысячи колокольчиков... И сзывали те колокольчики кого-то на праздник.
Казалось Настене, что ее морит сон. Опершись коленями в борт, она наклоняла его все ниже и ниже, пристально, всем зрением, которое было отпущено ей на многие годы вперед, вглядываясь в глубь, и увидела: у самого дна вспыхнула спичка.
- Настена, не смей! Насте-е-о-на! - услышала еще она отчаянный крик Максима Вологжина - последнее, что довелось ей услышать, и осторожно перевалилась в воду.
Плеснула Ангара, закачался шитик, в слабом ночном свете потянулись на стороны круги. Но рванулась Ангара сильней и смяла, закрыла их - и не осталось на том месте даже выбоинки, о которую бы спотыкалось течение.
Только на четвертый день прибило Настену к берегу недалеко от Карды.
Сообщили в Атамановку, но Михеич лежал при смерти, и за Настеной отправили Мишку-батрака. Он и доставил Настену обратно в лодке, а, доставив, по-хозяйски вознамерился похоронить ее на кладбище утопленников. Бабы не дали. И предали Настену земле среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди.
После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену».
Вот, собственно, и все.
Умер Валентин Распутин. Странно было бы считать, что с его смертью кончилась какая бы то ни было эпоха. Эпоха Распутина закончилась в середине 80-х годов – тогда же, когда кончился период, который сегодня историки называют все чаще «длинные семидесятые» (1968—1985, примерно так). Потом Распутин написал и подписал довольно большое количество ерунды, перечисленной в некрологе Би-Би-Си, на который тут стоит ссылка, -- в диапазоне от «Слова к народу» до осуждения «Pussy Riot», а также повесть «Дочь Ивана, мать Ивана». Но это все, в некотором смысле, неважно. Сейчас надо сказать о том, каким было главное дело Распутина.
Распутин писал о деревне, но читали его главным образом в больших городах. Он стал одним из главных писателей для полулояльной интеллигенции 70-х годов. Читатели находили в его сочинениях скрытое осуждение советской коллективизации и советской модернизации. Как потом выяснилось, показывая отчуждающее действие советской модернизации, Распутин имел в виду модернизацию вообще (Gesellschaft vs Gemeinschaft, известное дело), но это стало понятным только в конце 80-х. Однако у той роли, которую Распутин сыграл в советской культуре 70-х, был еще одна важная особенность. Он выразил в своих произведениях чувство коллективного безвозвратного поражения.
То, что вычитывали в его произведениях интеллигенты поколения 70-х, было переживанием скорее пата, чем мата. Не катастрофа, ничего вроде бы не явно разрушено, -- а идти некуда. Именно это чувство вызывало в 70-е, мне кажется, равно острый интерес к романам Распутина и Трифонова, во многих отношениях – эстетических антагонистов (Трифонов вон в «Доме на набережной» и к Набокову делал отсылки, и к Прусту, хотя все несколько советизировал). Более того, в сознании читателей 70-х Трифонов и Распутин могли легко совмещаться даже с пьесой Беккета «В ожидании Годо», -- по этой же самой причине. Там тоже Владимир и Эстрагон сидят и не могут никуда уйти. Эстетически несоизмеримо – но как бы о том же.
Это чувство коллективного поражения было субъективным и не совсем соответствовало действительному положению дел (о чем писали П. Вайль и А. Генис еще в статье 1990 года «Миф о застое»). Культура в 70-е, особенно неподцензурная, развивалась очень быстро: были написаны два больших текста Саши Соколова, появились соц-арт и концептуализм, сформировались поэтики М. Айзенберга, Е. Сабурова, А. Драгомощенко, рос и становился все более разнообразным питерский андеграунд. И тем не менее это переживание было острым и социально значимым. А изо всех «деревенщиков» наиболее остро и последовательно оно было выражено, вероятно, именно в прозе Распутина. В этом и было его главное дело – трудно сказать, общественное или культурное.
Вероятно, Распутин останется в истории литературы именно текстами 70-х годов – автором, постоянно возвращающимся к рассказу о том, как не срослось. Поэтому в память о нем можно запостить финал романа «Живи и помни». Зажженная спичка, которую увидела под водой Настена – дальняя родственница огненных шариков с лицами Родольфа, которые вдруг увидела летающими вокруг Эмма Бовари после окончательного разрыва.
http://www.bbc.co.uk/…/…/2015/03/150314_rasputin_author_dead
«Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть! Не бояться, не стыдиться, не ждать со страхом завтрашнего дня, на веки вечные сделаться вольной, не помня ни себя, ни других, не помня ни капли из того, что пришлось испытать. Вот оно наконец, желанное, заработанное мучениями счастье, - почему она не верила в него раньше? Чего она искала, чего добивалась? Напрасно, все напрасно.
Стыдно... всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоем месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза?.. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит ее...
Она встала в рост и посмотрела в сторону Андреевского. Но оно, Андреевское, задалено было темью...
Лодки приближались. Сейчас, сейчас уже будет поздно.
Она шагнула в корму и заглянула в воду. Далеко-далеко изнутри шло мерцание, как из жуткой красивой сказки, - в нем струилось и трепетало небо. Сколько людей решилось пойти туда и скольким еще решаться!
Поперек Ангары проплыла широкая тень: двигалась ночь. В уши набирался плеск - чистый, ласковый и подталкивающий, нем звенели десятки, сотни, тысячи колокольчиков... И сзывали те колокольчики кого-то на праздник.
Казалось Настене, что ее морит сон. Опершись коленями в борт, она наклоняла его все ниже и ниже, пристально, всем зрением, которое было отпущено ей на многие годы вперед, вглядываясь в глубь, и увидела: у самого дна вспыхнула спичка.
- Настена, не смей! Насте-е-о-на! - услышала еще она отчаянный крик Максима Вологжина - последнее, что довелось ей услышать, и осторожно перевалилась в воду.
Плеснула Ангара, закачался шитик, в слабом ночном свете потянулись на стороны круги. Но рванулась Ангара сильней и смяла, закрыла их - и не осталось на том месте даже выбоинки, о которую бы спотыкалось течение.
Только на четвертый день прибило Настену к берегу недалеко от Карды.
Сообщили в Атамановку, но Михеич лежал при смерти, и за Настеной отправили Мишку-батрака. Он и доставил Настену обратно в лодке, а, доставив, по-хозяйски вознамерился похоронить ее на кладбище утопленников. Бабы не дали. И предали Настену земле среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди.
После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену».
Вот, собственно, и все.
Комментариев нет:
Отправить комментарий