Денис Драгунский "Загадки рассказа Паустовского "Телеграмма"

ФБ

Денис Драгунский
ГДЕ СЕМЁН?! ЗАГАДКИ РАССКАЗА ПАУСТОВСКОГО «ТЕЛЕГРАММА».
Этот рассказ никогда меня особо не трогал: мешал переизбыток словесных красивостей. Вчера я прочитал рассказ внимательно и удивился некоторым содержательным пустотам.
Но сначала давайте ответим на вопрос: когда происходит действие рассказа. Он написан в 1946 году, но ясно, что сюжет разворачивается до войны, поскольку ни намека на то, что было в стране вообще и в Ленинграде в особенности (а именно в Ленинграде живет вторая героиня рассказа – Анастасия Семеновна, дочь Катерины Петровны).
До войны – но когда именно? Граница определяется четко: не ранее осени 1933 года. Поскольку Анастасия Семеновна работает «секретарем» (то есть оргработником) в Союзе художников (точнее, в ЛОССХ), а он был учрежден в августе 1932 года – однако трудно предположить, что аппарат сразу же развернул деятельность по организации персональных выставок «затираемых» дарований – а именно молодого скульптора Тимофеева. Анастасия Семеновна, Настя этим и занимается, отчего и не приезжает к матери вовремя.
Маленькая подробность. Вот очаровательная фраза: «Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился».
Тут ведь вот какая запятая. Председатель Ленинградского Союза художников в данном случае – это не просто какой-то абстрактный начальник, а весьма конкретный Кузьма Петров-Водкин (с 1932 по 1935), Николай Радлов (1935 – 1937) или скульптор Матвей Манизер (1937 – 1941). Даже интересно, кто постукивал карандашом по столу и потом решил срочно устроить выставку затираемого скульптора. Думаю, это не пустая придирка. Это все равно что написать: «она пошла в ЦК к Генеральному секретарю, долго говорила с ним, горячилась, доказывала. Генсек долго чистил спичкой свою трубку, что-то прикидывал…». Я ни в каком смысле не равняю Петрова-Водкина со Сталиным – я лишь говорю, что когда на должности председателя сидит знаменитый художник, называть его просто «председателем» странно.
Персональную выставку молодого талантливого скульптора решили устроить, организовали и открыли (очевидно, получив все согласования во всех инстанциях) – за две недели, скорость фантастическая – от похода скромной сотрудницы к председателю до вернисажа.
Мне все-таки хочется, чтоб это был 1933, в крайнем случае, 1934 год. Потому что в следующие годы в Ленинграде стало очень неуютно – «Кировский поток» 1935 года и далее Большой Террор. Хотя на фоне Кировского потока ЛОССХ организовал «Первую выставку ленинградских художников» - так что всё может быть. Имея в виду социальную бесплотность рассказа «Телеграмма», я не удивлюсь, если его действие происходило в 1937, 1938 и далее, до 1940 года. Хотя мне этого не хочется.

Но обратимся к главному. К отношениям матери и дочери. Начнем с малого – с денег. Дочь, которая уже несколько лет не навещает мать в деревне, раз в 2 – 3 месяца присылает ей перевод в 200 рублей. Много это или мало? Средняя месячная зарплата в эти годы как раз составляет около 200 рублей. Раз в два или три месяца дочь переводит матери свою месячную зарплату – то есть отдает ей от половины до 1/3 своего заработка. Это немало, тем более что у Насти нет других источников денег (в рассказе, во всяком случае, об этом не говорится). Ничего мы не знаем и о других источниках денег у матери. Очевидно, эти 100 или 70 рублей в месяц, присылаемые дочерью – единственное, на что мать живет.
Дальше – гораздо интереснее.
Почему же мать живет в деревне, а дочь – в Ленинграде? Ведь мать – не крестьянка и даже не скромная сельская учительница, которую дочь, получившая образование и работу в городе, оставила доживать в глуши. Нет! Мама – дочь известного художника. Она фактическая хранительница его мемориального дома в деревне. Даже если она не художница и не искусствовед – но она может поговорить о картинах, о петербургской жизни, о Париже, где она проводила лето со своим отцом и видела похороны Гюго... То есть дочь – третье поколение людей искусства, или причастных к искусству. На стене старого дома в деревне – картины отца и даже эскиз «Неизвестной» Крамского, подарок отцу от автора.
Кстати, сколько лет Катерине Петровне? Гюго умер в 1885. Значит, она самое маленькое 1875 года рождения (чтоб хорошо запомнила Париж и эти пышные похороны). То есть в условном 1934 году ей от 60 до… Да хоть до 90! Но сколько лет дочери? По впечатлению от рассказа, она достаточно молода. Ей лет 25 – 30, семьи у нее нет. Значит, она родилась примерно в 1905 – 1910 году. То есть она относительно поздний единственный ребенок, даже в рассуждении того, что мама родилась в 1875. Тут некий хронологический пат: если мама родилась в 1875 – то она в момент действия рассказа – а это, как мы договорились, 1933 - 1934 год (потому что если позже – то это не рассказ, а моральное уродство) – то она в момент действия рассказа вовсе не так стара и дряхла, ей около 60 лет, а никакие особые её болезни не упоминаются. Если же она стара и дряхла (то есть ей 70 и более) – то Настя совсем поздний ребенок, мама ее родила сильно после 40 лет. Но допустим, что Насте на самом деле 40 и более. Но это, во-первых, не следует из атмосферы рассказа, а во-вторых, тогда возникает вопрос о Настиной семье. Тот факт, что женщина одинока до 25-30 лет, не должен специально оговариваться. Если же ей 40 и более, то это требует если не объяснения, то хотя бы указания на этот факт («мужа и детей у Насти не было»).
А кстати, куда делся Семен, не знаю, как по отчеству? Настин папа? Кто он? Жив, умер, на войне убит, развелся-уехал? И куда делась Настина бабушка, то есть мама Катерины Петровны, жена ее папы-художника? Ни единого упоминания.

Одиночество!
Вот от чего страдают герои этого рассказа. Но как раз об этом, о самом интересном и важном – ни слова. Ни слова о том, что Катерина Петровна, как мы можем предположить, осталась при старике-отце, знаменитом художнике, и, наверное, как-то отодвинула в сторону мужа и дочь. А возможно, и память о матери тоже отодвинула. Интересно ведь: женщина, тоскующая по дочери, ни разу не вспомнила о своей матери. С кем жила Настя, когда училась в Ленинграде? С отцом? А мать в это время ухаживала за своим отцом в деревне Заборье? Или с матерью – а потом они поссорились, и мать уехала в деревню?
Какие, наверное, горы неприязни, а то и ненависти громоздятся между матерью и дочерью, если старая, больная, одинокая, слепнущая мать не может приехать к дочери, чтоб жить если не в той же квартире, то на соседней улице, в одном городе с нею? Если дочь регулярно посылает ей немалые деньги, но не хочет видеть?
Скажут: а как ей переехать? Отвечу: она ведь очень обеспечена! Подари Русскому музею картину Крамского – и получишь от Ленсовета как минимум комнату в Ленинграде, рядом с дочерью. А если всю коллекцию – то и квартиру. Дочь, оргработник ЛОССХ, которая может за две недели устроить выставку затираемого таланта, легко бы провернула это дело. Пошла бы к первому секретарю обкома, «долго бы говорила с ним, горячилась, доказывала», и он бы принял решение. Тем более что до момента, когда его убьют троцкистско-зиновьевские бандиты, оставалось еще два года.
Но нет. Дочь и мать не могут помириться. Мать не удержала мужа, отца своей дочери (хотя бы в памяти). Дочь не завела семью. Вихрь одиночества.

Но об этом в рассказе ни слова. Зато много красивостей и странностей. «Настя вышла на Невский проспект, к городской станции железных дорог». На Невском, 33 – не станция, а центральная железнодорожная касса. «Белые мраморные барельефы, в беспорядке развешанные по стенам» - ой-ой-ой. «Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто не увидел и ни о чем не расспрашивал». Как можно крадучись уехать из деревни на телеге (чтоб добраться до станции)? Ведь телегу надо разыскать, нанять…
О чем же этот рассказ? И почему он так любим читателями?
Этот рассказ «о чувствах вообще», «о людях вообще», без психологического и социального наполнения. Это рассказ о какой-то «жизни вообще», довольно красивой, кстати: Крамской, золоченые рамы, потускневшие картины, Исаакий, Нева, Адмиралтейство, «старинная комната на Мойке, с лепным золоченым потолком», Париж, похороны Гюго… Старый художник, рыжий сторож, веселый почтарь, «казалось, что от денег пахнет Настиными духами», и, наконец, «любимая, чуть печальная, родная земля».

Однажды кто-то сказал Иоганну-Вольфгангу Гёте:
- Смотрите, этот художник так искусно изобразил вишни, что воробьи слетелись их клевать! Разве это не доказывает талант художника?
- Это доказывает, что его поклонники – настоящие воробьи, - ответил Гёте.
Простите.