«Цветочный крест» — тот редкий случай, когда чтение книги превращается в увлекательное приключение

Максим Немцов, Настик Грызунова
Ключ к интонации и стилистическим особенностям текста дается в первых строках. Вам открытым текстом говорят: все, что будет ниже, — озорная игра, в том числе — с разными словами. Не стоит изучать исторграмматику по этому учебнику — это не учебник. Страшно подумать, что с этим живым текстом, полным намеренных анахронизмов, перевертышей, освеженных метафор, сделали бы читатели, дай им волю «исправить ошибки автора». Нет, сказали бы, выражение «вот Бог, а вот порог» так не употребляется. Нет, не было на Руси картофеля. Нет, сулему не пьют, как водку. Нет, в голове у градоначальника не может быть органчика.
Обвинения в стилистической глухоте — тоже смешно. Мы помним, как все верещали, когда русскому читателю явилась «Палисандрия» Саши Соколова. Еще оглушительнее визг стоял, когда публика прочла «Кысь» Татьяны Толстой. При всей разности этих текстов и их авторов (у Толстой не было ощутимого диссидентского багажа за спиной, который легитимировал эксперимент, зато имелась родословная, придававшая весомости), тексты эти, ставшие ныне классикой современной русской литературы, осуждались в первую очередь за стиль. И основным доводом был такой: «Это не по-русски». Можно мы не будем комментировать? Как и обвинения в непристойности. Мы все вроде бы взрослые люди.
Но про стиль пару слов все же сказать надо. «Цветочный крест» — тот редкий (особенно в последнее время) случай, когда чтение книги превращается в увлекательное приключение. Когда сам язык автора — язык, сотворенный автором, — отправляет в странствие, в паломничество, показывает таящиеся в нем чудеса и неожиданности. Очевидно, как раз это и оскорбляет просвещенного читателя больше всего. Недаром у нашей публики любимая декорация для чтения — «теплый плед, уютная лампа, чай с медом». Мы ничего не имеем против такого реквизита, но почему пушистость переносится на текст? Ибо если книга чем-то непривычна для просвещенного читателя, сам текст (стиль, язык) вдруг оказывается подрывным, о чем бы ни шла в книге речь. Читатель принимается вопить, что его обокрали. Недодали Большой Литературы. Читатель оскорблен — автор не уважил его ложащимся на душу (ну, или что там у просвещенного читателя вместо нее — вкусовые рецепторы? желудок?) текстом. Да автор вам ничего не должен, неужели трудно запомнить? Автор имеет право на любой языковой (и любой другой) эксперимент, автор занимается творчеством, он господь бог, елки-палки. Обязанности здесь — только у читателя, если он берется судить о книге. Но читатель оскорблен — то ли тем, что его отрывают от кресла с пледом и увлекают в неведомую даль, то ли тем, что автор с языком делает такое, что сам читатель делать боится. Перед языком читатель оказывается в положении первого христианина, отданного на растерзание львам, — бедный, кроткий, беспомощный малыш. А Колядина играет с языком как с котенком.
Читать дальше здесь