К 200-летию Царскосельского лицея публикуем материал обозревателя «Просвещения» Антона Зверева об особенностях обучения в самом знаменитом учебном заведении России и его блестящих выпускниках.
Стихия, хаос, балаган…
«Разница лет и подготовки воспитанников была пробелом первого набора», — отмечает автор повести «Лицей» Лев Дугин. Он не одинок. К примеру, так же считал будущий государственный секретарь (неплохая карьера!) Модест Корф: «Нас надобно было разделить по летам и по знаниям на классы, а посадили всех вместе и читали, например, немецкую литературу тому, кто едва знал немецкую азбуку». Иначе говоря, эксперимент был неудачным изначально, полагают многие специалисты и очевидцы этого педагогического феномена.
Но обратимся тогда уж и к мнению самого Александра Сергеевича:
«В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных,
было много;
Неровная и резвая семья…»
Впрочем, семья — она всегда неровная. Но, кажется, поэт тут не оговорился, а проговорился — потому и гений…
НЕРОВНАЯ (по возрасту) СЕМЬЯ — семь «Я». Не есть ли это формула полученного им образования, согласно слову самого поэта?
Вот что произошло в лицее пушкинской поры: все обязательные ритуалы классного притворства (скажем, ученик обязан свято верить в то, что произносит педагог) были упразднены в связи с «техническими неполадками в системе». Вместо ровного класса бедным учителям достался разновозрастный отряд: кто-то из детей уже лепечет по-французски, а другой родную азбуку впервые увидал. А развести их по классам нельзя: разразится вселенский скандал. Но тогда что же делать?
«Если читать непредвзято лицейские воспоминания, то выйдет, что одноклассники играли друг для друга куда большую нравственно-воспитательную роль, чем наставники», — считает Натан Эйдельман. Все верно, так и бывает в хорошей СЕМЬЕ: старший брат присматривает за младшим, а тот своими бесконечными «почему» и «что такое» заставляет «няньку» постоянно думать, рыться в книгах, находить в ответ формулировки самые удачные и точные. Как в школьном анекдоте: «Я так долго тебе объяснял, что даже сам понял…»
Интересно, что наш главный герой оказался аккурат по центру этой возрастной стремянки, той самой НЕРОВНОЙ СЕМЬИ. Двенадцатилетнему Пушкину было у кого учиться и кого учить: с ним рядышком сидели и десяти-, и тринадцати-, и пятнадцатилетние товарищи.
Самому «старому» преподавателю юного Пушкина, профессору русской и латинской словесности Николаю Федоровичу Кошанскому было 29 лет. Самому старшему из лицеистов, Ивану Малиновскому — 15. Самому младшему воспитаннику, Моденьке Корфу — 10.
Впрочем, пора понять, как появились упомянутые перекосы в списке первых лицеистов.
Дело в том, что самая демократическая на планете школа формировалась по знакомству. Дед Пущина был адмиралом, отец Илличевского — томским губернатором. За Дельвига хлопотал командующий московским гарнизоном. Право, ну как отказать? Поэтому и зачислили эту невероятную окрошку из трех-пяти курсов гимназии, махнув рукой на неровности в возрасте.
И ужаснулись: как учить таких разных — одновременно, да еще по одному набору дисциплин? В расписании числилась высшая математика рядом с немецкой литературой, основами логики и нравственных наук, римским правом, латынью… Попробуйте-ка преподнести все это в едином ключе столь пестрому составу слушателей!
Пока преподаватели ломали голову, как поступить (неисполнимая даже для Яна Амоса Коменского задача учить детей сразу всех школьных возрастов, от 10 до 15 лет), лицеисты жили своей «балаганной» жизнью.
«Было время, — признается лицеист Сергей Комовский, — когда мы все почти, как бы понуждаемые будучи какою-нибудь силою, стали друг с другом заниматься языками, особливо французским и немецким…»
Литературные забавы
Затевается коммерческий проект: типография Данзаса (у него был самый твердый и красивый почерк), цензор — барон Дельвиг, издатель — граф Корсаков. Именно под давлением студентов учитель рисования Сергей Гаврилович Чириков стал заниматься с ними техникой карикатуры — детям она потребовалась во время работы над лицейским самиздатом.
А вот, составив общий кружок, обязывают кого-нибудь начать повесть, другой развивает ее, третий вносит новые подробности…
Словом, прежде учились друг у друга, а потом у взрослых лекторов и тем подстегивали и себя, и их к новым и новым подвигам на ниве просвещения. Кюхельбекер посвящал Дельвига в тайны немецкой поэзии, взамен получая уроки русской рифмы. Пушкин, превосходно знавший французов, сыпал цитатами на языке оригинала, Матюшкин увлекался мореходством, Пущин — юрис-пруденцией…
И все это варилось вместе, перемешивалось, было предметом общих дум и творческих разминок. Вот, значит, «отчего и почему» отсюда вышли настоящие энциклопедисты!
Недавно, изучая механизмы освоения наук в одном из самых древних университетов — Кембридже, ученые открыли, что традиционно принятое здесь с XIII века прикрепление студентов разных курсов к одному наставнику дает необычайно мощный результат. Заложенная в каждого природная потребность нянчиться с младшим «неумехой», как и тяга к старшему «по опыту» партнеру порождает эпидемию не-произвольного взаимообучения. Преподаватель тоже чувствует себя иначе: не транслятором дежурных истин, но лишь деликатным консультантом, задающим тон и правила «игры».
Гипотеза? И все же приведем хрестоматийные первоисточники. Еще на первом курсе господин Кошанский предлагает лицеистам темы для… свободных поэтических этюдов. И дети с удовольствием творят — на уроках! Вместо скучных схоластических лекций, диктовок и упражнений, предусмотренных в программе, завизированной лично Александром I.
Потом преподаватель Де Будри поставит с ними пьесу на французском: будут репетировать, готовить декорации, костюмы, шлифовать и переделывать заново целые роли — во время (а не после!) уроков французской словесности.
В свою очередь профессор логики и нравственных наук Куницын, с самого начала отмечая в дневнике «необыкновенное хладнокровие слушателей, во-все не расположенных слушать», наконец решается «вести себя так, как будто всерьез считаю юнцов студентами». Вполне возможно, между ними тоже затеялась своя игра, в какой-нибудь средневековый университет, к примеру, или в афинский лицей, где еще не было жестких предметов, домашних заданий, оценок, аттестатов и других известных принадлежностей классно-урочной центрифуги.
Впрочем, по мнению российского философа М. Балабана, если разновозрастность — это не чья-то единичная «оплошность», а нормальное, обыкновенное явление, то даже лектор «самых строгих правил» очень быстро начинает в ней работать. «Подберет» недоуменный взгляд, красноречивый жест, прокомментирует чей-то во-прос с подвохом. Разница в годах и знаниях не позволяет ему подходить ко всем с одной и той же меркой. Стало быть, уроки обретают стереоскопичность, каждый ребенок может взять с этого рынка нечто абсолютно ценное и интересное, но только лично для него.
ЕГЭ по-царскосельски
Между тем панические настроения в стане профессуры нарастали — близились последние экзамены. Многие предвкушали неизбежное разоблачение «обманщиков-преподавателей», двойки, скандалы, громкие от-ставки. От греха подальше организовали рядом, в двух шагах от основного здания лицея, Царскосельский пансион для подготовки новой смены лицеистов. И уж тут, конечно, никаких «семей»: всех поступивших развели по изолированным классам однолеток с единой стандартной программой для каждого уровня. Хватит импровизаций, поэкспериментировали.
Подстраховали и самих выпускников. Именно об этом вспоминает Модест Корф весьма детально. Правда, биографы спешат забыть его свидетельство как страшный сон. Еще бы, ведь оно не вписывается в золотую раму приторных картинок о лицейском чуде.
«Окончательный экзамен наш вполне соответствовал образу нашего учения. Подобно как в математике и по большей части других предметов сделана была между воспитанниками разверстка определенных ролей, и дурные ответы являлись только тогда, когда который-либо из профессоров сбивался в своем расписании (…) или какой-нибудь ленивый ученик не хотел или не умел затвердить даже последнего в жизни своей урока. Посетители же, те, которые были, могли только невежественно поклоняться бездне нашей фиктивной премудрости или сами, как наши профессора, состояли участниками в заговоре».
Странно: к чему потребовалось заставлять блестяще, европейски образованных выпускников, как школяров, зубрить заранее расписанные им билеты?
«Я оставил Царское Село 17 лет с чином титулярного советника и с преогромным аттестатом, в котором только наполовину правды», — это снова Корф. Весьма занятное и очень актуальное для нас признание. Особенно для тех, кто простодушно верит в точность и благонадежность одномерных школьных «градусников», баллов и оценок.
Стихия, хаос, балаган…
«Разница лет и подготовки воспитанников была пробелом первого набора», — отмечает автор повести «Лицей» Лев Дугин. Он не одинок. К примеру, так же считал будущий государственный секретарь (неплохая карьера!) Модест Корф: «Нас надобно было разделить по летам и по знаниям на классы, а посадили всех вместе и читали, например, немецкую литературу тому, кто едва знал немецкую азбуку». Иначе говоря, эксперимент был неудачным изначально, полагают многие специалисты и очевидцы этого педагогического феномена.
Но обратимся тогда уж и к мнению самого Александра Сергеевича:
«В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных,
было много;
Неровная и резвая семья…»
Впрочем, семья — она всегда неровная. Но, кажется, поэт тут не оговорился, а проговорился — потому и гений…
НЕРОВНАЯ (по возрасту) СЕМЬЯ — семь «Я». Не есть ли это формула полученного им образования, согласно слову самого поэта?
Вот что произошло в лицее пушкинской поры: все обязательные ритуалы классного притворства (скажем, ученик обязан свято верить в то, что произносит педагог) были упразднены в связи с «техническими неполадками в системе». Вместо ровного класса бедным учителям достался разновозрастный отряд: кто-то из детей уже лепечет по-французски, а другой родную азбуку впервые увидал. А развести их по классам нельзя: разразится вселенский скандал. Но тогда что же делать?
«Если читать непредвзято лицейские воспоминания, то выйдет, что одноклассники играли друг для друга куда большую нравственно-воспитательную роль, чем наставники», — считает Натан Эйдельман. Все верно, так и бывает в хорошей СЕМЬЕ: старший брат присматривает за младшим, а тот своими бесконечными «почему» и «что такое» заставляет «няньку» постоянно думать, рыться в книгах, находить в ответ формулировки самые удачные и точные. Как в школьном анекдоте: «Я так долго тебе объяснял, что даже сам понял…»
Интересно, что наш главный герой оказался аккурат по центру этой возрастной стремянки, той самой НЕРОВНОЙ СЕМЬИ. Двенадцатилетнему Пушкину было у кого учиться и кого учить: с ним рядышком сидели и десяти-, и тринадцати-, и пятнадцатилетние товарищи.
Самому «старому» преподавателю юного Пушкина, профессору русской и латинской словесности Николаю Федоровичу Кошанскому было 29 лет. Самому старшему из лицеистов, Ивану Малиновскому — 15. Самому младшему воспитаннику, Моденьке Корфу — 10.
Впрочем, пора понять, как появились упомянутые перекосы в списке первых лицеистов.
Дело в том, что самая демократическая на планете школа формировалась по знакомству. Дед Пущина был адмиралом, отец Илличевского — томским губернатором. За Дельвига хлопотал командующий московским гарнизоном. Право, ну как отказать? Поэтому и зачислили эту невероятную окрошку из трех-пяти курсов гимназии, махнув рукой на неровности в возрасте.
И ужаснулись: как учить таких разных — одновременно, да еще по одному набору дисциплин? В расписании числилась высшая математика рядом с немецкой литературой, основами логики и нравственных наук, римским правом, латынью… Попробуйте-ка преподнести все это в едином ключе столь пестрому составу слушателей!
Пока преподаватели ломали голову, как поступить (неисполнимая даже для Яна Амоса Коменского задача учить детей сразу всех школьных возрастов, от 10 до 15 лет), лицеисты жили своей «балаганной» жизнью.
«Было время, — признается лицеист Сергей Комовский, — когда мы все почти, как бы понуждаемые будучи какою-нибудь силою, стали друг с другом заниматься языками, особливо французским и немецким…»
Литературные забавы
Затевается коммерческий проект: типография Данзаса (у него был самый твердый и красивый почерк), цензор — барон Дельвиг, издатель — граф Корсаков. Именно под давлением студентов учитель рисования Сергей Гаврилович Чириков стал заниматься с ними техникой карикатуры — детям она потребовалась во время работы над лицейским самиздатом.
А вот, составив общий кружок, обязывают кого-нибудь начать повесть, другой развивает ее, третий вносит новые подробности…
Словом, прежде учились друг у друга, а потом у взрослых лекторов и тем подстегивали и себя, и их к новым и новым подвигам на ниве просвещения. Кюхельбекер посвящал Дельвига в тайны немецкой поэзии, взамен получая уроки русской рифмы. Пушкин, превосходно знавший французов, сыпал цитатами на языке оригинала, Матюшкин увлекался мореходством, Пущин — юрис-пруденцией…
И все это варилось вместе, перемешивалось, было предметом общих дум и творческих разминок. Вот, значит, «отчего и почему» отсюда вышли настоящие энциклопедисты!
Недавно, изучая механизмы освоения наук в одном из самых древних университетов — Кембридже, ученые открыли, что традиционно принятое здесь с XIII века прикрепление студентов разных курсов к одному наставнику дает необычайно мощный результат. Заложенная в каждого природная потребность нянчиться с младшим «неумехой», как и тяга к старшему «по опыту» партнеру порождает эпидемию не-произвольного взаимообучения. Преподаватель тоже чувствует себя иначе: не транслятором дежурных истин, но лишь деликатным консультантом, задающим тон и правила «игры».
Гипотеза? И все же приведем хрестоматийные первоисточники. Еще на первом курсе господин Кошанский предлагает лицеистам темы для… свободных поэтических этюдов. И дети с удовольствием творят — на уроках! Вместо скучных схоластических лекций, диктовок и упражнений, предусмотренных в программе, завизированной лично Александром I.
Потом преподаватель Де Будри поставит с ними пьесу на французском: будут репетировать, готовить декорации, костюмы, шлифовать и переделывать заново целые роли — во время (а не после!) уроков французской словесности.
В свою очередь профессор логики и нравственных наук Куницын, с самого начала отмечая в дневнике «необыкновенное хладнокровие слушателей, во-все не расположенных слушать», наконец решается «вести себя так, как будто всерьез считаю юнцов студентами». Вполне возможно, между ними тоже затеялась своя игра, в какой-нибудь средневековый университет, к примеру, или в афинский лицей, где еще не было жестких предметов, домашних заданий, оценок, аттестатов и других известных принадлежностей классно-урочной центрифуги.
Впрочем, по мнению российского философа М. Балабана, если разновозрастность — это не чья-то единичная «оплошность», а нормальное, обыкновенное явление, то даже лектор «самых строгих правил» очень быстро начинает в ней работать. «Подберет» недоуменный взгляд, красноречивый жест, прокомментирует чей-то во-прос с подвохом. Разница в годах и знаниях не позволяет ему подходить ко всем с одной и той же меркой. Стало быть, уроки обретают стереоскопичность, каждый ребенок может взять с этого рынка нечто абсолютно ценное и интересное, но только лично для него.
ЕГЭ по-царскосельски
Между тем панические настроения в стане профессуры нарастали — близились последние экзамены. Многие предвкушали неизбежное разоблачение «обманщиков-преподавателей», двойки, скандалы, громкие от-ставки. От греха подальше организовали рядом, в двух шагах от основного здания лицея, Царскосельский пансион для подготовки новой смены лицеистов. И уж тут, конечно, никаких «семей»: всех поступивших развели по изолированным классам однолеток с единой стандартной программой для каждого уровня. Хватит импровизаций, поэкспериментировали.
Подстраховали и самих выпускников. Именно об этом вспоминает Модест Корф весьма детально. Правда, биографы спешат забыть его свидетельство как страшный сон. Еще бы, ведь оно не вписывается в золотую раму приторных картинок о лицейском чуде.
«Окончательный экзамен наш вполне соответствовал образу нашего учения. Подобно как в математике и по большей части других предметов сделана была между воспитанниками разверстка определенных ролей, и дурные ответы являлись только тогда, когда который-либо из профессоров сбивался в своем расписании (…) или какой-нибудь ленивый ученик не хотел или не умел затвердить даже последнего в жизни своей урока. Посетители же, те, которые были, могли только невежественно поклоняться бездне нашей фиктивной премудрости или сами, как наши профессора, состояли участниками в заговоре».
Странно: к чему потребовалось заставлять блестяще, европейски образованных выпускников, как школяров, зубрить заранее расписанные им билеты?
«Я оставил Царское Село 17 лет с чином титулярного советника и с преогромным аттестатом, в котором только наполовину правды», — это снова Корф. Весьма занятное и очень актуальное для нас признание. Особенно для тех, кто простодушно верит в точность и благонадежность одномерных школьных «градусников», баллов и оценок.
Комментариев нет:
Отправить комментарий