Источник
Дмитрий Быков
Я по своим нынешним старшеклассникам и первокурсникам вижу, что они много умней предыдущих курсов и выпусков. Этот всплеск интеллекта внезапен, как пассионарный взрыв, но это все, что я про них знаю. Обычно мальчики родятся к войне, а умники, стало быть, к национальному возрождению, которое должно же когда-нибудь наступить, но сильно сомневаюсь, что они здесь дотерпят. Почти половина ориентирована на отъезд, а другая половина — на интенсивное встраивание в текущую политическую реальность. Что самое удивительное, эти две главные части поколения отнюдь между собой не враждуют: они не мы. Они понимают, что надо устраиваться и применять способности. У них много знаний, умений и адаптивных навыков, но почти никаких убеждений, кроме того, что в нынешней России ни одна из прежних идеологий не работает. А какой будет ее новая идеология, пока непонятно. Лично мне кажется, что это будет принцип максимальной независимости от государства: как известно, он реализуется либо на высших этажах власти, где никто тебе не указ, либо в среде наилучших профессионалов, которых нечем заменить. Еще можно уехать.
И в этом принципе они совершенно едины, несмотря на кажущиеся разногласия. Вектор ведь один:предельно дистанцироваться от того, что волновало их родителей, забыть ХХ век, словно его не было, и никак не пересекаться с тем полумертвым монстром, который воздвигся тут на месте советской государственности. Что самое интересное, примерно такие же настроения были у большинства людей 1880—1890 годов рождения, почему они и общались совершенно спокойно «поверх барьеров», как сформулировал один из них, Борис Пастернак. Их разногласия носили сугубо профессиональный или личный характер. Отсюда и феномен сменовеховства — бывшие белогвардейцы за Сталина; Цветаева одинаково свободно общалась и с Ходасевичем, и с Маяковским, Леонов и Катаев успели побывать и красными, и белыми. Объединяла их только нелюбовь к вертикальной государственности и жажда новизны. Ненависти к эмигрантам или остающимся не было. Идейные с обеих сторон составляли меньшинство, как и сейчас. Было стремление достичь максимального профессионального успеха и сдвинуть в будущее не Россию, а весь мир (в основном все они космополиты — и те, и нынешние).
Вариантов, собственно, два. Либо разлагающийся монстр успеет отравить их, и тогда еще одно прекрасное поколение будет втянуто в ложные противостояния и падет, не реализовавшись. Либо история — наша и всемирная — изменится столь радикально, что будут востребованы главные их добродетели: быстроумие, приспособляемость, ирония, въедливость, широта взглядов, тяга к новизне, склонность, скорее, презирать, чем бояться, и счастливый дар разбираться в людях, а не в окраске их флагов и лозунгов.
1880—1900-е дают нам грандиозную генерацию: Блок, Белый, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Есенин, Зощенко, Бабель, Шкловский, Маяковский. Вот только со второй датой беда — 1921, 1925, 1937, 1941... Этот рок одинаково касается тех, кто уехал, и тех, кто остался; тех, кого настигли революция, красный террор, диктатура или фашизм. И не сказать, чтобы все они — рожденные в канун XX века и заявившие о себе в первые его годы — оказались такими уж нонконформистами. Скорее, наоборот: они продемонстрировали нам сохранение дара вопреки всему. Не любой ценой, конечно, но и без самоцельного бойцовского фанатизма. Не знаю, хорошо ли это и был ли у них выбор, но знаю, что Эренбург и Замятин, Набоков и Ильф с Петровым одинаково упорно и самоотверженно двигали вперед русскую прозу, а Прокофьев и Хачатурян — музыку. И никакого клина между ними никто не вбил, а фанатики, мученики идеи составляли в этом поколении примерно такую же часть, как радикалы или нашисты в нынешнем: это только в «Твиттере» кажется, что их много.
Но вот подлостей, когда их можно было избежать, в этом поколении не делали, помогали, кому могли, и не продавались; про «добрые нравы литературы», как называла это Ахматова, помнили и вообще ценили порядочность. Что будет с «бронзовым» поколением и высока ли его сопротивляемость, не знаю; легко допустить, что они сдадут все, ибо гниль эпохи предопределяет и определенную гнилость нравов. У одних это выражается в безумном озлоблении, у других — в патологической податливости. Сумеют ли они отстоять свою этику, в которой превыше всего пока профессионализм?
Скоро узнаем.
Дмитрий Быков
Я по своим нынешним старшеклассникам и первокурсникам вижу, что они много умней предыдущих курсов и выпусков. Этот всплеск интеллекта внезапен, как пассионарный взрыв, но это все, что я про них знаю. Обычно мальчики родятся к войне, а умники, стало быть, к национальному возрождению, которое должно же когда-нибудь наступить, но сильно сомневаюсь, что они здесь дотерпят. Почти половина ориентирована на отъезд, а другая половина — на интенсивное встраивание в текущую политическую реальность. Что самое удивительное, эти две главные части поколения отнюдь между собой не враждуют: они не мы. Они понимают, что надо устраиваться и применять способности. У них много знаний, умений и адаптивных навыков, но почти никаких убеждений, кроме того, что в нынешней России ни одна из прежних идеологий не работает. А какой будет ее новая идеология, пока непонятно. Лично мне кажется, что это будет принцип максимальной независимости от государства: как известно, он реализуется либо на высших этажах власти, где никто тебе не указ, либо в среде наилучших профессионалов, которых нечем заменить. Еще можно уехать.
И в этом принципе они совершенно едины, несмотря на кажущиеся разногласия. Вектор ведь один:предельно дистанцироваться от того, что волновало их родителей, забыть ХХ век, словно его не было, и никак не пересекаться с тем полумертвым монстром, который воздвигся тут на месте советской государственности. Что самое интересное, примерно такие же настроения были у большинства людей 1880—1890 годов рождения, почему они и общались совершенно спокойно «поверх барьеров», как сформулировал один из них, Борис Пастернак. Их разногласия носили сугубо профессиональный или личный характер. Отсюда и феномен сменовеховства — бывшие белогвардейцы за Сталина; Цветаева одинаково свободно общалась и с Ходасевичем, и с Маяковским, Леонов и Катаев успели побывать и красными, и белыми. Объединяла их только нелюбовь к вертикальной государственности и жажда новизны. Ненависти к эмигрантам или остающимся не было. Идейные с обеих сторон составляли меньшинство, как и сейчас. Было стремление достичь максимального профессионального успеха и сдвинуть в будущее не Россию, а весь мир (в основном все они космополиты — и те, и нынешние).
Вариантов, собственно, два. Либо разлагающийся монстр успеет отравить их, и тогда еще одно прекрасное поколение будет втянуто в ложные противостояния и падет, не реализовавшись. Либо история — наша и всемирная — изменится столь радикально, что будут востребованы главные их добродетели: быстроумие, приспособляемость, ирония, въедливость, широта взглядов, тяга к новизне, склонность, скорее, презирать, чем бояться, и счастливый дар разбираться в людях, а не в окраске их флагов и лозунгов.
1880—1900-е дают нам грандиозную генерацию: Блок, Белый, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Есенин, Зощенко, Бабель, Шкловский, Маяковский. Вот только со второй датой беда — 1921, 1925, 1937, 1941... Этот рок одинаково касается тех, кто уехал, и тех, кто остался; тех, кого настигли революция, красный террор, диктатура или фашизм. И не сказать, чтобы все они — рожденные в канун XX века и заявившие о себе в первые его годы — оказались такими уж нонконформистами. Скорее, наоборот: они продемонстрировали нам сохранение дара вопреки всему. Не любой ценой, конечно, но и без самоцельного бойцовского фанатизма. Не знаю, хорошо ли это и был ли у них выбор, но знаю, что Эренбург и Замятин, Набоков и Ильф с Петровым одинаково упорно и самоотверженно двигали вперед русскую прозу, а Прокофьев и Хачатурян — музыку. И никакого клина между ними никто не вбил, а фанатики, мученики идеи составляли в этом поколении примерно такую же часть, как радикалы или нашисты в нынешнем: это только в «Твиттере» кажется, что их много.
Но вот подлостей, когда их можно было избежать, в этом поколении не делали, помогали, кому могли, и не продавались; про «добрые нравы литературы», как называла это Ахматова, помнили и вообще ценили порядочность. Что будет с «бронзовым» поколением и высока ли его сопротивляемость, не знаю; легко допустить, что они сдадут все, ибо гниль эпохи предопределяет и определенную гнилость нравов. У одних это выражается в безумном озлоблении, у других — в патологической податливости. Сумеют ли они отстоять свою этику, в которой превыше всего пока профессионализм?
Скоро узнаем.
Как везёт, однако, Быкову!
Комментариев нет:
Отправить комментарий