Источник
Журнал "Литература", 2013, №2.
Дмитрий Быков
«МЦЫРИ» И «МАУГЛИ»: ДВЕ КОЛОНИЗАЦИИ
Насколько знаю, одна из самых известных поэм Лермонтова и самая известная книга Киплинга никогда не сопоставлялись, хотя сюжеты их зеркально сходны. История о похищении «человеческого детёныша» и его мучительном возвращении в родную стихию трактуются у Лермонтова и Киплинга прямо противоположным образом, и проистекает это от противоположности их позиций в трактовке одной, горячо увлекавшей обоих коллизии: речь идёт о противостоянии Востока и Запада, об их взаимном влиянии, освоении и борьбе.
В советское время эта лермонтовская тема — весьма для него существенная не только по биографическим мотивам — в литературоведении замалчивалась, поскольку считалось, что царская Россия на Кавказе действовала однозначно неправильно и поручик Тенгинского полка Лермонтов глубоко это переживал. Национальный вопрос считался снятым, интерес Лермонтова к исламу и глубокая творческая связь с ним доселе толком не исследованы — важные шаги на этом пути сделал в статье о Лермонтове Мережковский, чьё наследие тоже ещё предстоит осваивать заново, но и он, заметив отход Лермонтова от христианства и принадлежность к иной «человеческой породе», не сосредоточился на мусульманской теме.
Естественно, сегодня, когда эта тема ещё горячей, нежели сто лет назад,— фундаментальных исследований на эту тему нет, хотя они были бы весьма кстати. Само понятие колонизации в истории России сегодня пересматривается довольно радикально — интересней всего книга Александра Эткинда «Внутренняя колонизация», изданная пока, увы, только в Англии [1]. Лермонтову там посвящена важная глава, где анализируются «Бэла», «Максим Максимыч» и очерк «Кавказец». Эткинд делает вывод, что завоевание Кавказа метафорически осмысливается Лермонтовым как пленение Бэлы, приводящее к её гибели, и что взгляды самого Лермонтова близки к взглядам Максима Максимыча, который, как и типизированный герой «Кавказца», за время кавказской войны если и не становится полноправным черкесом, то уж по крайней мере перестаёт быть русским. «Кавказец» по своему пафосу удивительно похож на киплинговский «Мандалай»: «Знать, недаром поговорка у сверхсрочников была — тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила»; однако «Мандалай» — вещь сугубо ролевая, написанная от имени рядового солдата империи,— единственная такая проговорка у Киплинга.
Лермонтов идёт на Кавказ не столько осваивать и завоёвывать его (это воинский долг, и тут от его личной воли ничто не зависит): он идёт туда потому, что не находит себя в православии, а православия — в себе, в чём Печорин и признаётся иронически, называя себя плохим христианином. Душа Лермонтова в самом деле ближе к исламу: пламенная вера ему знакома, но эта вера радикальней, бескомпромиссней, а темперамент его — темперамент странника и бойца — никак не смиряется с христианством, с его иронией, презрением к войне и милосердием, с пафосом личного выбора и личной ответственности, противостоящим всем видам фатализма. В «Мцыри» сильна и глубока автобиографическая линия — Лермонтов сам всю жизнь ощущал себя похищенным ребёнком, выросшим в чужой культуре, и стремление на Кавказ было для него хоть и смертельным, катастрофичным, но неизбежным возвращением в родное лоно.
Трагедия Лермонтова в том, что он пришёл на Кавказ как завоеватель — а должен был прийти как ученик, как блудный сын. В этом столкновении Печорин и Бэла гибнут — а могли бы слиться, воссоединиться в небывалой гармонии, о которой мечтает влюблённый в Тамару Демон. Мцыри, похищенный христианской культурой, ощущает себя на Родине единственный раз — это возвращение длится три дня, но «жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней». Почему это возвращение грозит гибелью?— потому что Лермонтов, в отличие от Киплинга, понимает, что вернуться никуда нельзя; выросший в монастыре юноша уже не может жить той жизнью «тревог и битв», которая ему грезилась. Для своих он уже «чужой, как зверь степной», и горькая ирония фабулы заключается в том, что после трёхсуточных блужданий лермонтовский послушник («неслужащий монах», по авторскому определению) выходит всё к тому же монастырю: иного пути нет. «Я о тюрьме своей вздохнул» — как «Шильонский узник» в байроновской поэме, переведённой Жуковским; влияние её на «Мцыри» — ритм, слова, образная система — очевидно. Возвращение в тюрьму, в плен — сюжет «Мцыри»; хилый стебель, взращённый в темнице, на воле не приживается. Схватка с барсом заканчивается победой — и гибелью: послушник умирает от ран. Лермонтов знает, что Кавказ несёт ему гибель,— и гибнет в Пятигорске, хоть и от рук «своего»; несомненно, что последние годы его жизни были прямым, явным исканием смерти — отсюда и фантастическая храбрость в сражении при Валерике.
Именно в «Валерике» — вероятно, самом исповедальном своём сочинении, где Лермонтов не прячется ни за какой литературной маской,— он признаётся прямо: «Быть может, небеса Востока меня с ученьем их Пророка невольно сблизили». Лермонтов неспроста говорит здесь о своём фатализме, о котором ещё подробней сказано в последней и самой загадочной повести «Героя нашего времени»: для него это доверие к судьбе, равнодушие к добру и злу, вера в Рок и предначертание, а не в личную ответственность,— давно уже норма, мировоззрение бойца, всегда готового к гибели. И такая жизнь — всегда на грани — представляется ему куда более достойной, чем размеренное существование европейца. Лермонтов рвётся от усталой культуры — к молодой, «пассионарной», если уж употреблять безобразно опошленный, да и изначально не слишком точный термин, который благодаря своей неточности сделался всевместителен. В понятие пассионарности мы с равной готовностью включаем зверство и отвагу, преступление и подвиг — это подход изначально нехристианский и даже, пожалуй, антихристианский, поскольку соблазн отождествить мерзость и доблесть всегда велик; но в случае Лермонтова, пожалуй, можно говорить именно о такой неразборчивости, поскольку для него война, постоянная, ежедневная,— наилучший образ жизни. Жизнь, не купленная самой дорогой ценой, для него смысла не имеет. Не будем забывать, что Россия, в которой жил и погиб Лермонтов, не предлагала никакой другой реализации: он, может, и успокоился бы на созидательной деятельности, на государственном поприще — но во второй, да и в первой половине николаевского царствования человек с его способностями и темпераментом был опасней любого внешнего врага; а ведь начинал он как правовернейший патриот, автор «Бородина» и «Двух великанов»! Николаевская Россия, более или менее неизменная в любой своей реинкарнации, боится «своего» героя больше, чем чужого подонка, — Дантес или Барант ей милее Лермонтова, куда ж и деться Лермонтову, как не на Кавказ!
Лермонтов идёт на Кавказ за мудростью и радикальностью ислама, за его честностью и поэзией, за благородством и фатализмом — прочь от Запада, который он отождествляет, увы, со всеми прелестями российской государственности. В отличие от Чаадаева, нашедшего утешение в католичестве, Лермонтов полагает, что вся Европа обречена:
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!
(«Умирающий гладиатор», 1837)
Европейский мир — это и «наше поколенье», которое ничем не жертвует ни злобе, ни любви; весь Запад, по Лермонтову, утратил сакральное отношение к слову и предал собственную культуру. Этот Запад несёт Востоку не цивилизацию, а продажность, культ потребления, торжество машины: «И железная лопата в каменную грудь, добывая меч и злато, врежет страшный путь». Цивилизация придёт на Кавказ не с сонного Востока, а с мощного Севера — но механистический, «страшно-медленный», «медный строй» никак не выглядит достойной альтернативой поэтическим снам Востока: Север несёт Казбеку не новую жизнь, а разграбление и рабство. «Спор» в этом смысле оказался грозным предсказанием, о мере справедливости которого не пришла пора судить ещё и сейчас.
Киплинг смотрит на колонизацию прямо противоположным образом: истый европеец, хоть и воспитанный в Индии, он странным образом повторяет судьбу Мцыри. В Индии он счастлив, дикая страна навеки осталась для него образом рая,— следующие шесть лет он проводит в британском пансионе, где его бессмысленно мучают, унижая на каждом шагу. Но — главный киплинговский парадокс! — за всю жизнь, даже после гибели сына в Первой мировой, Киплинг ни на секунду не усомнился в идеалах Белой Цивилизации, воспетой им в «Белых тезисах». Пусть психоаналитики думают, было ли это само внушением, способом защиты от жизни или выстраданной системой взглядов; но для Киплинга бремя белых, о котором написана едва ли не лучшая его баллада, неотменимо, и отказ от колонизации — неразрывно связанной для него с идеей просвещения — был бы для него предательством. Цивилизация для Киплинга — тот Красный цветок, которым Маугли отгоняет Шер-Хана, воплощение хищничества и беззакония. Идея закона для Белой Цивилизации, по Киплингу, священна — именно Закон они несут Востоку (ведь Закон джунглей, при всей его прелести, несовершенен и нарушается на каждом шагу, да и держится только на силе). Восток для Киплинга — девственный край, который под мощной и умной рукой британского гостя зацветёт лучше прежнего, но чтобы это слияние произошло, нужно, чтобы «сильный с сильным» встал у края земли: тогда вечная дихотомия снимается — «Я прошлой ночью за вором гнался, я друга привёл в эту ночь». Любопытно, кстати, что сюжет знаменитой «Баллады о Востоке и Западе», в сущности, копирует один из эпизодов «Бэлы» — похищение Карагеза; но, увы, Казбич не Камал. Думается, у Лермонтова были более трезвые представления о туземных нравах.
Маугли проходит через те же два испытания (инициации, сказал бы оккультист от филологии), которые оказываются важнейшими и для Мцыри: встреча со зверем и женщиной. Приблизиться к женщине и её жилью Мцыри не решился; зверя он убил — и сам погиб вскоре после победы. Маугли побеждает Шер-Хана с помощью Красного Цветка — с ним умеют управляться только люди, звери боятся его панически; с женщиной — правда, не с романтической туземкой, а с постаревшей матерью — Маугли тоже сразу находит общий язык, и человеческая речь немедленно возвращается к нему. Из «Первой книги джунглей» мы знаем, что одиночество Маугли не было долгим — он женился и стал отцом. Возвращение к цивилизации, пусть с новым опытом и новой памятью,— абсолютное благо, ни на миг не подвергаемое сомнению. Жизнь в джунглях становится для Маугли скучна, тяжела, обременительна, а зависимость жителей прекрасного дикого леса от природного цикла вызывает у него горечь и обиду: в финале «Второй книги джунглей» очевидна отсылка к знаменитому евангельскому эпизоду. «Уйди и жди! Вы не пришли, когда я звал. Почему не пришли вы, Четверо, когда я долго звал вас?» Серый Брат беспомощно — и хитро! — отвечает: «Потому что мы пели новые песни... В джунглях время новых песен...» Физиологический цикл джунглей не размыкается — никакой долг, никакая верность не заставят волка в дни новой весны, в день Новых Песен, бежать на выручку Маугли. И от этого времени новых песен — тяжёлого, душного зова воскресающей земли, от зова почвы и плоти,— уходит Маугли; в его словах явственна евангельская отсылка — «Так ли не могли вы один час бодрствовать со мною?» Ключевое слово здесь — тяжесть: её всё время чувствует в свою последнюю весну Маугли, глаза уснувших апостолов также «отяжелели». Уход от тяжести почвы к долгу, духу, к зову человечности — вот сюжет «Маугли»; прочь от человечности, в царство цветущей дикости, хотя бы и гибельной,— сюжет «Мцыри».
Как знать — если бы Лермонтову случилось нести на Восток учение и веру Англии (чьи методы, впрочем, были ничуть не лучше), если бы за ним стояла другая империя, а не сонно-механическое царство николаевской, и не только николаевской, России,— может, он и написал бы своего «Маугли», иной вариант «Мцыри», поскольку сам облик Киплинга, а не только его баллады, рассказы, равное мастерство в стихах и прозе, наводят на мысль о своеобразной инкарнации, перерождении Лермонтова в иных, более удачных обстоятельствах. Посмотришь на молодые портреты Киплинга, в профиль, в том же ракурсе, как известный лермонтовский графический портрет работы Палена, вскоре после битвы при Валерике,— да и поразишься сходству. Жаль, что мы не знаем никаких отзывов Киплинга о Лермонтове... хотя почему же не знаем? Ведь едва ли не самая цитируемая его баллада — «Последняя песня Честного Томаса» — о гордом барде, отвергающем рыцарское звание, ибо власть его и честь больше. Так ведь это о Томасе Лермонте, шотландском барде, лермонтовском предке, которым он гордился. Вот что он говорит впавшему в задумчивость королю: «Мыслю — ты будешь песню мою помнить, пока навек не уснёшь!» Или — ещё откровенней: «Едет царевич задумчиво прочь, будет он помнить про царскую дочь».
[1] Эткинд ссылается также на чрезвычайно любопытную работу Сюзан Лейтон «Русская литература и империя: завоевание Кавказа от Пушкина до Толстого». Подробное интервью автора с изложением основных выводов книги можно найти в Интернете, и для учителя литературы, читающего по-английски, оно сущий клад.
Журнал "Литература", 2013, №2.
Дмитрий Быков
«МЦЫРИ» И «МАУГЛИ»: ДВЕ КОЛОНИЗАЦИИ
Насколько знаю, одна из самых известных поэм Лермонтова и самая известная книга Киплинга никогда не сопоставлялись, хотя сюжеты их зеркально сходны. История о похищении «человеческого детёныша» и его мучительном возвращении в родную стихию трактуются у Лермонтова и Киплинга прямо противоположным образом, и проистекает это от противоположности их позиций в трактовке одной, горячо увлекавшей обоих коллизии: речь идёт о противостоянии Востока и Запада, об их взаимном влиянии, освоении и борьбе.
В советское время эта лермонтовская тема — весьма для него существенная не только по биографическим мотивам — в литературоведении замалчивалась, поскольку считалось, что царская Россия на Кавказе действовала однозначно неправильно и поручик Тенгинского полка Лермонтов глубоко это переживал. Национальный вопрос считался снятым, интерес Лермонтова к исламу и глубокая творческая связь с ним доселе толком не исследованы — важные шаги на этом пути сделал в статье о Лермонтове Мережковский, чьё наследие тоже ещё предстоит осваивать заново, но и он, заметив отход Лермонтова от христианства и принадлежность к иной «человеческой породе», не сосредоточился на мусульманской теме.
Естественно, сегодня, когда эта тема ещё горячей, нежели сто лет назад,— фундаментальных исследований на эту тему нет, хотя они были бы весьма кстати. Само понятие колонизации в истории России сегодня пересматривается довольно радикально — интересней всего книга Александра Эткинда «Внутренняя колонизация», изданная пока, увы, только в Англии [1]. Лермонтову там посвящена важная глава, где анализируются «Бэла», «Максим Максимыч» и очерк «Кавказец». Эткинд делает вывод, что завоевание Кавказа метафорически осмысливается Лермонтовым как пленение Бэлы, приводящее к её гибели, и что взгляды самого Лермонтова близки к взглядам Максима Максимыча, который, как и типизированный герой «Кавказца», за время кавказской войны если и не становится полноправным черкесом, то уж по крайней мере перестаёт быть русским. «Кавказец» по своему пафосу удивительно похож на киплинговский «Мандалай»: «Знать, недаром поговорка у сверхсрочников была — тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила»; однако «Мандалай» — вещь сугубо ролевая, написанная от имени рядового солдата империи,— единственная такая проговорка у Киплинга.
Лермонтов идёт на Кавказ не столько осваивать и завоёвывать его (это воинский долг, и тут от его личной воли ничто не зависит): он идёт туда потому, что не находит себя в православии, а православия — в себе, в чём Печорин и признаётся иронически, называя себя плохим христианином. Душа Лермонтова в самом деле ближе к исламу: пламенная вера ему знакома, но эта вера радикальней, бескомпромиссней, а темперамент его — темперамент странника и бойца — никак не смиряется с христианством, с его иронией, презрением к войне и милосердием, с пафосом личного выбора и личной ответственности, противостоящим всем видам фатализма. В «Мцыри» сильна и глубока автобиографическая линия — Лермонтов сам всю жизнь ощущал себя похищенным ребёнком, выросшим в чужой культуре, и стремление на Кавказ было для него хоть и смертельным, катастрофичным, но неизбежным возвращением в родное лоно.
Трагедия Лермонтова в том, что он пришёл на Кавказ как завоеватель — а должен был прийти как ученик, как блудный сын. В этом столкновении Печорин и Бэла гибнут — а могли бы слиться, воссоединиться в небывалой гармонии, о которой мечтает влюблённый в Тамару Демон. Мцыри, похищенный христианской культурой, ощущает себя на Родине единственный раз — это возвращение длится три дня, но «жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней». Почему это возвращение грозит гибелью?— потому что Лермонтов, в отличие от Киплинга, понимает, что вернуться никуда нельзя; выросший в монастыре юноша уже не может жить той жизнью «тревог и битв», которая ему грезилась. Для своих он уже «чужой, как зверь степной», и горькая ирония фабулы заключается в том, что после трёхсуточных блужданий лермонтовский послушник («неслужащий монах», по авторскому определению) выходит всё к тому же монастырю: иного пути нет. «Я о тюрьме своей вздохнул» — как «Шильонский узник» в байроновской поэме, переведённой Жуковским; влияние её на «Мцыри» — ритм, слова, образная система — очевидно. Возвращение в тюрьму, в плен — сюжет «Мцыри»; хилый стебель, взращённый в темнице, на воле не приживается. Схватка с барсом заканчивается победой — и гибелью: послушник умирает от ран. Лермонтов знает, что Кавказ несёт ему гибель,— и гибнет в Пятигорске, хоть и от рук «своего»; несомненно, что последние годы его жизни были прямым, явным исканием смерти — отсюда и фантастическая храбрость в сражении при Валерике.
Именно в «Валерике» — вероятно, самом исповедальном своём сочинении, где Лермонтов не прячется ни за какой литературной маской,— он признаётся прямо: «Быть может, небеса Востока меня с ученьем их Пророка невольно сблизили». Лермонтов неспроста говорит здесь о своём фатализме, о котором ещё подробней сказано в последней и самой загадочной повести «Героя нашего времени»: для него это доверие к судьбе, равнодушие к добру и злу, вера в Рок и предначертание, а не в личную ответственность,— давно уже норма, мировоззрение бойца, всегда готового к гибели. И такая жизнь — всегда на грани — представляется ему куда более достойной, чем размеренное существование европейца. Лермонтов рвётся от усталой культуры — к молодой, «пассионарной», если уж употреблять безобразно опошленный, да и изначально не слишком точный термин, который благодаря своей неточности сделался всевместителен. В понятие пассионарности мы с равной готовностью включаем зверство и отвагу, преступление и подвиг — это подход изначально нехристианский и даже, пожалуй, антихристианский, поскольку соблазн отождествить мерзость и доблесть всегда велик; но в случае Лермонтова, пожалуй, можно говорить именно о такой неразборчивости, поскольку для него война, постоянная, ежедневная,— наилучший образ жизни. Жизнь, не купленная самой дорогой ценой, для него смысла не имеет. Не будем забывать, что Россия, в которой жил и погиб Лермонтов, не предлагала никакой другой реализации: он, может, и успокоился бы на созидательной деятельности, на государственном поприще — но во второй, да и в первой половине николаевского царствования человек с его способностями и темпераментом был опасней любого внешнего врага; а ведь начинал он как правовернейший патриот, автор «Бородина» и «Двух великанов»! Николаевская Россия, более или менее неизменная в любой своей реинкарнации, боится «своего» героя больше, чем чужого подонка, — Дантес или Барант ей милее Лермонтова, куда ж и деться Лермонтову, как не на Кавказ!
Лермонтов идёт на Кавказ за мудростью и радикальностью ислама, за его честностью и поэзией, за благородством и фатализмом — прочь от Запада, который он отождествляет, увы, со всеми прелестями российской государственности. В отличие от Чаадаева, нашедшего утешение в католичестве, Лермонтов полагает, что вся Европа обречена:
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!
(«Умирающий гладиатор», 1837)
Европейский мир — это и «наше поколенье», которое ничем не жертвует ни злобе, ни любви; весь Запад, по Лермонтову, утратил сакральное отношение к слову и предал собственную культуру. Этот Запад несёт Востоку не цивилизацию, а продажность, культ потребления, торжество машины: «И железная лопата в каменную грудь, добывая меч и злато, врежет страшный путь». Цивилизация придёт на Кавказ не с сонного Востока, а с мощного Севера — но механистический, «страшно-медленный», «медный строй» никак не выглядит достойной альтернативой поэтическим снам Востока: Север несёт Казбеку не новую жизнь, а разграбление и рабство. «Спор» в этом смысле оказался грозным предсказанием, о мере справедливости которого не пришла пора судить ещё и сейчас.
Киплинг смотрит на колонизацию прямо противоположным образом: истый европеец, хоть и воспитанный в Индии, он странным образом повторяет судьбу Мцыри. В Индии он счастлив, дикая страна навеки осталась для него образом рая,— следующие шесть лет он проводит в британском пансионе, где его бессмысленно мучают, унижая на каждом шагу. Но — главный киплинговский парадокс! — за всю жизнь, даже после гибели сына в Первой мировой, Киплинг ни на секунду не усомнился в идеалах Белой Цивилизации, воспетой им в «Белых тезисах». Пусть психоаналитики думают, было ли это само внушением, способом защиты от жизни или выстраданной системой взглядов; но для Киплинга бремя белых, о котором написана едва ли не лучшая его баллада, неотменимо, и отказ от колонизации — неразрывно связанной для него с идеей просвещения — был бы для него предательством. Цивилизация для Киплинга — тот Красный цветок, которым Маугли отгоняет Шер-Хана, воплощение хищничества и беззакония. Идея закона для Белой Цивилизации, по Киплингу, священна — именно Закон они несут Востоку (ведь Закон джунглей, при всей его прелести, несовершенен и нарушается на каждом шагу, да и держится только на силе). Восток для Киплинга — девственный край, который под мощной и умной рукой британского гостя зацветёт лучше прежнего, но чтобы это слияние произошло, нужно, чтобы «сильный с сильным» встал у края земли: тогда вечная дихотомия снимается — «Я прошлой ночью за вором гнался, я друга привёл в эту ночь». Любопытно, кстати, что сюжет знаменитой «Баллады о Востоке и Западе», в сущности, копирует один из эпизодов «Бэлы» — похищение Карагеза; но, увы, Казбич не Камал. Думается, у Лермонтова были более трезвые представления о туземных нравах.
Маугли проходит через те же два испытания (инициации, сказал бы оккультист от филологии), которые оказываются важнейшими и для Мцыри: встреча со зверем и женщиной. Приблизиться к женщине и её жилью Мцыри не решился; зверя он убил — и сам погиб вскоре после победы. Маугли побеждает Шер-Хана с помощью Красного Цветка — с ним умеют управляться только люди, звери боятся его панически; с женщиной — правда, не с романтической туземкой, а с постаревшей матерью — Маугли тоже сразу находит общий язык, и человеческая речь немедленно возвращается к нему. Из «Первой книги джунглей» мы знаем, что одиночество Маугли не было долгим — он женился и стал отцом. Возвращение к цивилизации, пусть с новым опытом и новой памятью,— абсолютное благо, ни на миг не подвергаемое сомнению. Жизнь в джунглях становится для Маугли скучна, тяжела, обременительна, а зависимость жителей прекрасного дикого леса от природного цикла вызывает у него горечь и обиду: в финале «Второй книги джунглей» очевидна отсылка к знаменитому евангельскому эпизоду. «Уйди и жди! Вы не пришли, когда я звал. Почему не пришли вы, Четверо, когда я долго звал вас?» Серый Брат беспомощно — и хитро! — отвечает: «Потому что мы пели новые песни... В джунглях время новых песен...» Физиологический цикл джунглей не размыкается — никакой долг, никакая верность не заставят волка в дни новой весны, в день Новых Песен, бежать на выручку Маугли. И от этого времени новых песен — тяжёлого, душного зова воскресающей земли, от зова почвы и плоти,— уходит Маугли; в его словах явственна евангельская отсылка — «Так ли не могли вы один час бодрствовать со мною?» Ключевое слово здесь — тяжесть: её всё время чувствует в свою последнюю весну Маугли, глаза уснувших апостолов также «отяжелели». Уход от тяжести почвы к долгу, духу, к зову человечности — вот сюжет «Маугли»; прочь от человечности, в царство цветущей дикости, хотя бы и гибельной,— сюжет «Мцыри».
Как знать — если бы Лермонтову случилось нести на Восток учение и веру Англии (чьи методы, впрочем, были ничуть не лучше), если бы за ним стояла другая империя, а не сонно-механическое царство николаевской, и не только николаевской, России,— может, он и написал бы своего «Маугли», иной вариант «Мцыри», поскольку сам облик Киплинга, а не только его баллады, рассказы, равное мастерство в стихах и прозе, наводят на мысль о своеобразной инкарнации, перерождении Лермонтова в иных, более удачных обстоятельствах. Посмотришь на молодые портреты Киплинга, в профиль, в том же ракурсе, как известный лермонтовский графический портрет работы Палена, вскоре после битвы при Валерике,— да и поразишься сходству. Жаль, что мы не знаем никаких отзывов Киплинга о Лермонтове... хотя почему же не знаем? Ведь едва ли не самая цитируемая его баллада — «Последняя песня Честного Томаса» — о гордом барде, отвергающем рыцарское звание, ибо власть его и честь больше. Так ведь это о Томасе Лермонте, шотландском барде, лермонтовском предке, которым он гордился. Вот что он говорит впавшему в задумчивость королю: «Мыслю — ты будешь песню мою помнить, пока навек не уснёшь!» Или — ещё откровенней: «Едет царевич задумчиво прочь, будет он помнить про царскую дочь».
[1] Эткинд ссылается также на чрезвычайно любопытную работу Сюзан Лейтон «Русская литература и империя: завоевание Кавказа от Пушкина до Толстого». Подробное интервью автора с изложением основных выводов книги можно найти в Интернете, и для учителя литературы, читающего по-английски, оно сущий клад.
Комментариев нет:
Отправить комментарий