Источник
На канале RTVI начинается новый "учебный год" . Писатель Дмитрий Быков ведет "Открытый урок" русской литературы. Цикл лекций о классиках 19 века стал одним из самых популярных проектов RTVI в прошедшем телевизионном сезоне. И если с Пушкиным, Гоголем, Достоевским и Толстым вопросов не возникает, то выбор ТВ-лектора в разряде"Литература 20 века" не так прост.
Впрочем, у Быкова - богатый опыт. Его представляют прежде всего писателем, поэтом, журналистом, и очень редко — педагогом. Хотя уже два десятилетия он преподает русскую литературу в московских школах, является профессором кафедры мировой литературы и культуры в МГИМО.
— Дмитрий, в Вашем новом цикле 12 лекций. В нем, конечно, и Маяковский, и Есенин, и Булгаков, и Солженицын. Какими принципами Вы руководствовались, включая в список Твардовского, например, но исключая Бродского?
— По двум причинам. Во-первых, о Бродском в одной лекции не расскажешь и взрослым, что уж говорить о детях: слишком многое придётся объяснять. Во-вторых, о Бродском они и так могу прочитать и услышать больше чем достаточно, — а советская поэзия сейчас в тени, ее мало знают и плохо помнят. Наконец, рискну сказать, что Твардовский — в особенности довоенный и военный — для ребенка, что ли, витаминнее: в Бродском есть соблазн высокомерия, а Твардовский в высшей степени душеполезен и нужен именно детям. Понимаю, насколько такая точка зрения уязвима, и нисколько не настаиваю на ней, — но мне кажется, что подражать Бродскому слишком легко. И поэтически, и мировоззренчески. Бродский бесценен для личных экстремальных ситуаций — одиночества, травли, трагической любви. Тогда он помогает держать удар и сохранять лицо. Твардовский бесценен во дни национальных трагедий. Как раз такое время мы переживаем сейчас. Его поэзия — из тех, что объединяют, формируют, воспитывают народ. Если мы сейчас не станем народом — мы превратимся в разбросанных по миру одиночек, которых, боюсь, уже и Бродский не спасет.
— В России пытались создать единый учебник истории, но общей “методички” по литературе СССР, насколько я понимаю, нет. Учителя имеют право выбирать учебный материал и его подачу. Каких рамок придерживаетесь лично Вы?
— Конечно, многое диктует личный вкус — всегда, впрочем, субъективный, но я умею хорошо проповедовать только то, что люблю и во что верю, так что без субъективности не обойдешься. Кроме того, я стараюсь брать наиболее типичные тексты, в которых эпоха сконцентрирована, — они не всегда лучшие, но всегда нагляднейшие. И еще — я все-таки примерно представляю, что может заинтересовать детей, что они прочтут с интересом и реальной прямой выгодой. Скажем, проза сороковых годов — та же “Буря” Ильи Эренбурга — и увлекательна, и типична, но я не уверен, что современный ребенок ее одолеет и поймет все эренбурговские темные намеки (вещь тщательно зашифрована, сейчас многое попросту непонятно). И я с сожалением оставил эту вещь за бортом — пусть прочтут сами, лет в тридцать.
— Вы часто сравниваете багаж прочитанного с “духовной аптечкой”. Можно догадаться, от чего лечит Грин или Бабель. А вот, например, от каких душевных недугов Вы бы “прописали” Фурманова или Шолохова?
— В “Тихом Доне” мне интересен не столько сюжет романа, сколько эволюция автора. Подробнее об этом будет на лекции. Смысл шолоховского романа часто ускользает от читателя — Шолохов, в отличие от Толстого, не написал поясняющих философских глав. Но это не значит, что у него не было мировоззрения. Просто он испытывал трудности с его прямым изложением, да и эпоха не благоприятствовала откровенным высказываниям. А ведь в названии, в эпиграфе почти все уже сказано. Мы же не требуем от реки, чтобы она в движении своем руководствовалась моральными или религиозными принципами? Вот и от народной жизни нельзя требовать ничего подобного. Темная стихия рода — вот единственная правда, и автор, пройдя вместе с героем через все искушения революции, пришел к последнему и неотменимому — вот к этой бессмертной, бездумной органической стихии. Что до Фурманова — это писатель далеко не такого класса, но создал же он великий образ, вошедший в мировую литературную Валгаллу, где обитают бессмертные павшие герои? Евгений Марголит убедительно доказал, что Чапаев не просто так перекочевал в анекдоты — и роман, и фильм построены именно по античному принципу собрания исторических анекдотов. И главное ощущение гражданской войны — богоравность, живое дыхание истории, “жить хочется!” — Фурманов выразил лучше многих. Переживать это, хотя бы и в воображении, — полезнейший опыт.
— А в чем разница между советской и классической русской литературой? Что вкладывается в этот термин кроме определенного отрезка истории?
— Разница огромная: тема сверхчеловека была стержнем всей русской литературы — Раскольников, Базаров, Рахметов, Молотов, Волохов, Долохов, фон Корен, — даже и Санин, страшно сказать, — но советская литература на этот сверхчеловеческий модернистский проект была уже прямо ориентирована: прошлая культура отброшена, пошел новый отсчет времени. Так было изначально, пока советский модернизм не заместился “реваншем традиции” в тридцатые годы. Но эта ориентация на человека будущего вернулась в шестидесятые, и не только в фантастике: скажем, и Аксенов, и Трифонов — в остальном очень разные — постоянно противопоставляют убогий быт и великих героев прошлого. У Трифонова это особенно отчетливо в “Обмене” и “Долгом прощании”, и про “Другую жизнь” — где бытие вытеснено бытом — он пишет с болью и отвращением. У Аксенова весь “Остров Крым” пронизан тоской по герою-сверхчеловеку, которого он называл “байронитом”. Советская литература вся строится на новом понимании гуманизма: если русская литература гуманна — советская скорей первой в мире освоила трансгуманизм, который сегодня в такой моде. Интересно будет поговорить об этом с детьми.
— Ностальгия по Советскому Союзу сегодня стала опасным мотивом поведения российского общества. Изучение советского наследия в школах “подливает масла в огонь” или, наоборот, “остужает этот пыл”?
— Советское не монолитно, и ностальгия по нему бывает разной. Давайте различать в советском как минимум две тенденции: модернистскую, которая началась не в 1917 году, а много раньше, — и репрессивную, традиционалистскую, во многом националистическую, которая равноправно существовала в советской идеологии и по мере сил душила ее модернизаторское, футурологическое начало. Ленинская Россия была космополитична, сталинская — националистична; хрущевская — динамична, гиперактивна, брежневская — статуарна, как сонная болезнь (впрочем, даже сонная болезнь развивается стремительно — а застой с 1972 года эволюционировал очень вяло, почти никак). Словом, надо знать, по каким временам ностальгируют. Сегодня Советский Союз чаще всего ругают, им пугают — а между тем в смысле борьбы с пещерными предрассудками, которые сегодня заменяют государственную идеологию, он был прекрасным временем, национализм и мракобесие при СССР знали свое место, и брак с иностранцем еще не рассматривался как предательство (кроме краткого периода 1947—1953 гг). Словом, прежде чем по СССР ностальгировать, надо научиться эту страну понимать, надо вспомнить основные вехи ее развития и перестать наконец путать освоение космоса с ГУЛАГом. Королев прошел через ГУЛАГ и вовсе не считал этот опыт благотворным для своей научной карьеры.
— Лекции начинаются с Серебряного века. Сейчас модно проводить параллели между началом XX и XXI столетия. 1914 год — первая мировая война. По аналогии — 2014-й. Война на Украине и т. п. Теперь ждут революции 2017-го. Как Вы относитесь к таким сравнениям?
— Двояко. Попытка найти смысл и логику в истории мне всегда была близка (хотя о безнадежности таких попыток остроумно говорит Варсонофьев у Солженицына, — однако сам Солженицын от них не зарекался). Русская история настолько циклична, это так очевидно, что бежать от этого — “Ничто никогда не повторяется буквально!” — значит в очередной раз воздерживаться от довольно серьезных и печальных выводов. Однако слишком прямые аналогии так же опасны, как так называемые “ложные друзья переводчика” в родственных языках. Слишком велик соблазн буквализма, притягивания за уши сходных, но типологически различных событий. В такой же соблазн впадают люди, отождествляющие коммунизм с фашизмом на основании общей репрессивной практики или, допустим, культурного оформления режимов. Я не жду революции, я делаю все, чтобы разорвать замкнутый круг. Лекции — не последнее дело в этом смысле: они как раз призваны предостеречь от повторений. А чтобы не повторять прошлое, его надо изучить наконец.
— Почему Вас нет в социальных сетях? Формально у Дмитрия Быкова есть страница в Фейсбуке, но активность — нулевая. Хотя многие писатели с гражданской позицией (Григорий Чхартишвили, Татьяна Толстая и т.д.) используют веб-ресурс очень интенсивно. Чем объясняется Ваша “виртуальная апатия”?
— Я не считаю культуру “пост-” — постиндустриализма, постмодернизма, есть даже термин “постисторическое общество” — нормальным развитием. По-моему, это пауза в истории, какой-то малоприятный зигзаг. Соответственно и жанр “поста”, который для меня часть этой культуры, мне не близок. Я люблю додумывать мысль, играть с ней, поворачивать под разными углами. Пост — слишком оперативная реакция на собственную догадку, спор в таком случае подменяется сварой, вино не успевает выдержаться. И уж вовсе мне непонятен жанр инстаграма, то есть постоянная публикация фактов из собственной жизни. Моя жизнь таинственна даже для меня самого. Она происходит внутри и очень часто не рефлексируется — я встречаюсь с собой, скажем, когда пишу стихи или когда увлекаюсь на лекции, залетая в какие-нибудь совсем далекие ассоциации. В общем, мне не нравятся сетевые склоки, я не тороплюсь делиться с читателем полуфабрикатами, а уж печатать книги постов, как делают некоторые литераторы, вообще не могу. Приятным исключением мне представляется блог Андрея Мальгина — но он один из лучших аналитиков в российской журналистике, и его оперативные комментарии куда умней и точней большинства авторских колонок, моих в том числе.
А вообще я совсем не сетевой человек. Сеть нужна мне для справок, а не для полемики. Подавляющее большинство пользователей так уверено в своей правоте и так жаждет затоптать любое не слишком лестное для них мнение, что как-то я не рвусь портить себе кровь. Как писала Новелла Матвеева, истина рождается в споре, но погибает в драке.
— Думающие люди в России сегодня “страшно далеки от народа”. Тот же Facebook — последнее прибежище “либерастов” и “креаклов”. Им противостоит новый “мэм” под названием “84 процента”. Постоянное число тех, кто поддерживает, одобряет, кто, по результатам соцопросов, готов и голодать, и воевать. При этом во всех Ваших интервью слышна неистребимая вера в русский народ, хотя принадлежите Вы, очевидно, к другой, “маргинальной” категории граждан. Что питает Ваши убеждения?
— Господи, что за смешение понятий, простите за резкость! Думающие люди в России вовсе не “далеки от народа” — Ленин, кстати, говорил это о декабристах, и тогда эта дефиниция еще хоть сколько-то оправдана. Думающие люди — просто часть народа, причем лучшая, передовая, быстро развивающаяся его часть. И моя вера в русский народ основана именно на том, что ни к какой маргинальной категории населения я не принадлежу — я часть этого народа, работаю в газетах (и не начальником, а обычным спецкором), преподаю в школах и вузах, езжу на “Жигулях” и в метро, летом привожу в порядок одноэтажную дачу и восьмисоточный участок на Симферопольском направлении, в 70 километрах от Москвы, и живу с женой, двумя детьми и двумя собаками в трехкомнатной квартире с крошечной кухней, в девятиэтажке 1960 года. Окружают меня люди, которые ни в какой классификации не входят в элиту. А верить в 84 процента, это сакральное число, которое не имеет никакого отношения к реальности... ну простите вы меня. Значительная часть российского населения инертна и даже инерционна — это правда. Но эта инерционность — своего рода изнанка невероятной активности и быстроты, которую этот же народ проявляет в обстоятельствах действительно экстремальных. Даже поддержка Сталина в России никогда не была тотальной — что уж говорить о нынешнем времени, куда более щелястом. Я знаю — не думаю, а знаю, — что культурный и нравственный взлет России в 20-е — 50-е годы этого века будет сравним с шестидесятыми годами позапрошлого, и авторы новой “Войны и мира”, новых “Бесов”, новой “Дамы с собачкой” уже родились и даже, возможно, пошли в школу. Им я и преподаю, если угодно.
— Если представить такую фантастическую ситуацию: россияне вдруг остаются без телевизора. И допустим, в домах еще сохранились книги из советской школьной программы или добытые в обмен на макулатуру. Что бы Вы посоветовали им почитать в свободные вечера? И какие уроки извлечь?
— Да огромное количество россиян давно осталось без телевизора — не просто не верит ему, а и не смотрит его. И как-то они находят занятия — правда, это не чтение, а главным образом общение, в том числе сетевое. Я, кстати, не такой уж фанат чтения. Мао говаривал: “Сколько ни читай, умнее не станешь”. Это, положим, спорно (потому что — станешь, конечно, или по крайней мере научишься сомневаться), но я вообще-то за активную жизнь. Простите, что я все время ссылаюсь на авторитеты, профессия такая, но Шаламов, скажем, говорил, что от общения с женщиной всегда получал больше, чем от чтения газеты. Я бы сказал, что и книга проигрывает — конечно, если женщина умна; но даже проникновение во внутренний мир не слишком умного существа обогащает нас больше, чем чтение беллетристики (с серьезной литературой все иначе). В общем, сегодня россияне уже решили проблему бестелевизионной жизни. И это еще один залог культурного взлета в самом скором времени.
На канале RTVI начинается новый "учебный год" . Писатель Дмитрий Быков ведет "Открытый урок" русской литературы. Цикл лекций о классиках 19 века стал одним из самых популярных проектов RTVI в прошедшем телевизионном сезоне. И если с Пушкиным, Гоголем, Достоевским и Толстым вопросов не возникает, то выбор ТВ-лектора в разряде"Литература 20 века" не так прост.
Впрочем, у Быкова - богатый опыт. Его представляют прежде всего писателем, поэтом, журналистом, и очень редко — педагогом. Хотя уже два десятилетия он преподает русскую литературу в московских школах, является профессором кафедры мировой литературы и культуры в МГИМО.
— Дмитрий, в Вашем новом цикле 12 лекций. В нем, конечно, и Маяковский, и Есенин, и Булгаков, и Солженицын. Какими принципами Вы руководствовались, включая в список Твардовского, например, но исключая Бродского?
— По двум причинам. Во-первых, о Бродском в одной лекции не расскажешь и взрослым, что уж говорить о детях: слишком многое придётся объяснять. Во-вторых, о Бродском они и так могу прочитать и услышать больше чем достаточно, — а советская поэзия сейчас в тени, ее мало знают и плохо помнят. Наконец, рискну сказать, что Твардовский — в особенности довоенный и военный — для ребенка, что ли, витаминнее: в Бродском есть соблазн высокомерия, а Твардовский в высшей степени душеполезен и нужен именно детям. Понимаю, насколько такая точка зрения уязвима, и нисколько не настаиваю на ней, — но мне кажется, что подражать Бродскому слишком легко. И поэтически, и мировоззренчески. Бродский бесценен для личных экстремальных ситуаций — одиночества, травли, трагической любви. Тогда он помогает держать удар и сохранять лицо. Твардовский бесценен во дни национальных трагедий. Как раз такое время мы переживаем сейчас. Его поэзия — из тех, что объединяют, формируют, воспитывают народ. Если мы сейчас не станем народом — мы превратимся в разбросанных по миру одиночек, которых, боюсь, уже и Бродский не спасет.
— В России пытались создать единый учебник истории, но общей “методички” по литературе СССР, насколько я понимаю, нет. Учителя имеют право выбирать учебный материал и его подачу. Каких рамок придерживаетесь лично Вы?
— Конечно, многое диктует личный вкус — всегда, впрочем, субъективный, но я умею хорошо проповедовать только то, что люблю и во что верю, так что без субъективности не обойдешься. Кроме того, я стараюсь брать наиболее типичные тексты, в которых эпоха сконцентрирована, — они не всегда лучшие, но всегда нагляднейшие. И еще — я все-таки примерно представляю, что может заинтересовать детей, что они прочтут с интересом и реальной прямой выгодой. Скажем, проза сороковых годов — та же “Буря” Ильи Эренбурга — и увлекательна, и типична, но я не уверен, что современный ребенок ее одолеет и поймет все эренбурговские темные намеки (вещь тщательно зашифрована, сейчас многое попросту непонятно). И я с сожалением оставил эту вещь за бортом — пусть прочтут сами, лет в тридцать.
— Вы часто сравниваете багаж прочитанного с “духовной аптечкой”. Можно догадаться, от чего лечит Грин или Бабель. А вот, например, от каких душевных недугов Вы бы “прописали” Фурманова или Шолохова?
— В “Тихом Доне” мне интересен не столько сюжет романа, сколько эволюция автора. Подробнее об этом будет на лекции. Смысл шолоховского романа часто ускользает от читателя — Шолохов, в отличие от Толстого, не написал поясняющих философских глав. Но это не значит, что у него не было мировоззрения. Просто он испытывал трудности с его прямым изложением, да и эпоха не благоприятствовала откровенным высказываниям. А ведь в названии, в эпиграфе почти все уже сказано. Мы же не требуем от реки, чтобы она в движении своем руководствовалась моральными или религиозными принципами? Вот и от народной жизни нельзя требовать ничего подобного. Темная стихия рода — вот единственная правда, и автор, пройдя вместе с героем через все искушения революции, пришел к последнему и неотменимому — вот к этой бессмертной, бездумной органической стихии. Что до Фурманова — это писатель далеко не такого класса, но создал же он великий образ, вошедший в мировую литературную Валгаллу, где обитают бессмертные павшие герои? Евгений Марголит убедительно доказал, что Чапаев не просто так перекочевал в анекдоты — и роман, и фильм построены именно по античному принципу собрания исторических анекдотов. И главное ощущение гражданской войны — богоравность, живое дыхание истории, “жить хочется!” — Фурманов выразил лучше многих. Переживать это, хотя бы и в воображении, — полезнейший опыт.
— А в чем разница между советской и классической русской литературой? Что вкладывается в этот термин кроме определенного отрезка истории?
— Разница огромная: тема сверхчеловека была стержнем всей русской литературы — Раскольников, Базаров, Рахметов, Молотов, Волохов, Долохов, фон Корен, — даже и Санин, страшно сказать, — но советская литература на этот сверхчеловеческий модернистский проект была уже прямо ориентирована: прошлая культура отброшена, пошел новый отсчет времени. Так было изначально, пока советский модернизм не заместился “реваншем традиции” в тридцатые годы. Но эта ориентация на человека будущего вернулась в шестидесятые, и не только в фантастике: скажем, и Аксенов, и Трифонов — в остальном очень разные — постоянно противопоставляют убогий быт и великих героев прошлого. У Трифонова это особенно отчетливо в “Обмене” и “Долгом прощании”, и про “Другую жизнь” — где бытие вытеснено бытом — он пишет с болью и отвращением. У Аксенова весь “Остров Крым” пронизан тоской по герою-сверхчеловеку, которого он называл “байронитом”. Советская литература вся строится на новом понимании гуманизма: если русская литература гуманна — советская скорей первой в мире освоила трансгуманизм, который сегодня в такой моде. Интересно будет поговорить об этом с детьми.
— Ностальгия по Советскому Союзу сегодня стала опасным мотивом поведения российского общества. Изучение советского наследия в школах “подливает масла в огонь” или, наоборот, “остужает этот пыл”?
— Советское не монолитно, и ностальгия по нему бывает разной. Давайте различать в советском как минимум две тенденции: модернистскую, которая началась не в 1917 году, а много раньше, — и репрессивную, традиционалистскую, во многом националистическую, которая равноправно существовала в советской идеологии и по мере сил душила ее модернизаторское, футурологическое начало. Ленинская Россия была космополитична, сталинская — националистична; хрущевская — динамична, гиперактивна, брежневская — статуарна, как сонная болезнь (впрочем, даже сонная болезнь развивается стремительно — а застой с 1972 года эволюционировал очень вяло, почти никак). Словом, надо знать, по каким временам ностальгируют. Сегодня Советский Союз чаще всего ругают, им пугают — а между тем в смысле борьбы с пещерными предрассудками, которые сегодня заменяют государственную идеологию, он был прекрасным временем, национализм и мракобесие при СССР знали свое место, и брак с иностранцем еще не рассматривался как предательство (кроме краткого периода 1947—1953 гг). Словом, прежде чем по СССР ностальгировать, надо научиться эту страну понимать, надо вспомнить основные вехи ее развития и перестать наконец путать освоение космоса с ГУЛАГом. Королев прошел через ГУЛАГ и вовсе не считал этот опыт благотворным для своей научной карьеры.
— Лекции начинаются с Серебряного века. Сейчас модно проводить параллели между началом XX и XXI столетия. 1914 год — первая мировая война. По аналогии — 2014-й. Война на Украине и т. п. Теперь ждут революции 2017-го. Как Вы относитесь к таким сравнениям?
— Двояко. Попытка найти смысл и логику в истории мне всегда была близка (хотя о безнадежности таких попыток остроумно говорит Варсонофьев у Солженицына, — однако сам Солженицын от них не зарекался). Русская история настолько циклична, это так очевидно, что бежать от этого — “Ничто никогда не повторяется буквально!” — значит в очередной раз воздерживаться от довольно серьезных и печальных выводов. Однако слишком прямые аналогии так же опасны, как так называемые “ложные друзья переводчика” в родственных языках. Слишком велик соблазн буквализма, притягивания за уши сходных, но типологически различных событий. В такой же соблазн впадают люди, отождествляющие коммунизм с фашизмом на основании общей репрессивной практики или, допустим, культурного оформления режимов. Я не жду революции, я делаю все, чтобы разорвать замкнутый круг. Лекции — не последнее дело в этом смысле: они как раз призваны предостеречь от повторений. А чтобы не повторять прошлое, его надо изучить наконец.
— Почему Вас нет в социальных сетях? Формально у Дмитрия Быкова есть страница в Фейсбуке, но активность — нулевая. Хотя многие писатели с гражданской позицией (Григорий Чхартишвили, Татьяна Толстая и т.д.) используют веб-ресурс очень интенсивно. Чем объясняется Ваша “виртуальная апатия”?
— Я не считаю культуру “пост-” — постиндустриализма, постмодернизма, есть даже термин “постисторическое общество” — нормальным развитием. По-моему, это пауза в истории, какой-то малоприятный зигзаг. Соответственно и жанр “поста”, который для меня часть этой культуры, мне не близок. Я люблю додумывать мысль, играть с ней, поворачивать под разными углами. Пост — слишком оперативная реакция на собственную догадку, спор в таком случае подменяется сварой, вино не успевает выдержаться. И уж вовсе мне непонятен жанр инстаграма, то есть постоянная публикация фактов из собственной жизни. Моя жизнь таинственна даже для меня самого. Она происходит внутри и очень часто не рефлексируется — я встречаюсь с собой, скажем, когда пишу стихи или когда увлекаюсь на лекции, залетая в какие-нибудь совсем далекие ассоциации. В общем, мне не нравятся сетевые склоки, я не тороплюсь делиться с читателем полуфабрикатами, а уж печатать книги постов, как делают некоторые литераторы, вообще не могу. Приятным исключением мне представляется блог Андрея Мальгина — но он один из лучших аналитиков в российской журналистике, и его оперативные комментарии куда умней и точней большинства авторских колонок, моих в том числе.
А вообще я совсем не сетевой человек. Сеть нужна мне для справок, а не для полемики. Подавляющее большинство пользователей так уверено в своей правоте и так жаждет затоптать любое не слишком лестное для них мнение, что как-то я не рвусь портить себе кровь. Как писала Новелла Матвеева, истина рождается в споре, но погибает в драке.
— Думающие люди в России сегодня “страшно далеки от народа”. Тот же Facebook — последнее прибежище “либерастов” и “креаклов”. Им противостоит новый “мэм” под названием “84 процента”. Постоянное число тех, кто поддерживает, одобряет, кто, по результатам соцопросов, готов и голодать, и воевать. При этом во всех Ваших интервью слышна неистребимая вера в русский народ, хотя принадлежите Вы, очевидно, к другой, “маргинальной” категории граждан. Что питает Ваши убеждения?
— Господи, что за смешение понятий, простите за резкость! Думающие люди в России вовсе не “далеки от народа” — Ленин, кстати, говорил это о декабристах, и тогда эта дефиниция еще хоть сколько-то оправдана. Думающие люди — просто часть народа, причем лучшая, передовая, быстро развивающаяся его часть. И моя вера в русский народ основана именно на том, что ни к какой маргинальной категории населения я не принадлежу — я часть этого народа, работаю в газетах (и не начальником, а обычным спецкором), преподаю в школах и вузах, езжу на “Жигулях” и в метро, летом привожу в порядок одноэтажную дачу и восьмисоточный участок на Симферопольском направлении, в 70 километрах от Москвы, и живу с женой, двумя детьми и двумя собаками в трехкомнатной квартире с крошечной кухней, в девятиэтажке 1960 года. Окружают меня люди, которые ни в какой классификации не входят в элиту. А верить в 84 процента, это сакральное число, которое не имеет никакого отношения к реальности... ну простите вы меня. Значительная часть российского населения инертна и даже инерционна — это правда. Но эта инерционность — своего рода изнанка невероятной активности и быстроты, которую этот же народ проявляет в обстоятельствах действительно экстремальных. Даже поддержка Сталина в России никогда не была тотальной — что уж говорить о нынешнем времени, куда более щелястом. Я знаю — не думаю, а знаю, — что культурный и нравственный взлет России в 20-е — 50-е годы этого века будет сравним с шестидесятыми годами позапрошлого, и авторы новой “Войны и мира”, новых “Бесов”, новой “Дамы с собачкой” уже родились и даже, возможно, пошли в школу. Им я и преподаю, если угодно.
— Если представить такую фантастическую ситуацию: россияне вдруг остаются без телевизора. И допустим, в домах еще сохранились книги из советской школьной программы или добытые в обмен на макулатуру. Что бы Вы посоветовали им почитать в свободные вечера? И какие уроки извлечь?
— Да огромное количество россиян давно осталось без телевизора — не просто не верит ему, а и не смотрит его. И как-то они находят занятия — правда, это не чтение, а главным образом общение, в том числе сетевое. Я, кстати, не такой уж фанат чтения. Мао говаривал: “Сколько ни читай, умнее не станешь”. Это, положим, спорно (потому что — станешь, конечно, или по крайней мере научишься сомневаться), но я вообще-то за активную жизнь. Простите, что я все время ссылаюсь на авторитеты, профессия такая, но Шаламов, скажем, говорил, что от общения с женщиной всегда получал больше, чем от чтения газеты. Я бы сказал, что и книга проигрывает — конечно, если женщина умна; но даже проникновение во внутренний мир не слишком умного существа обогащает нас больше, чем чтение беллетристики (с серьезной литературой все иначе). В общем, сегодня россияне уже решили проблему бестелевизионной жизни. И это еще один залог культурного взлета в самом скором времени.
Комментариев нет:
Отправить комментарий