Борис Михайлович Парамонов - известный культуролог, философ. Его работы - книги, статьи, интервью - очень полезны учителям литературы.
1."Только детские книги читать…".
"Чтение как не только начавшийся, но и длящийся, откладывающийся в памяти, уже непрерывный процесс начинается, однако, в подростковом возрасте. Тут, повторяю, у обычного книгочея-подростка послевоенного времени выбор был невелик. У меня дело обстояло несколько иначе, и я буду об этом говорить, но сначала обратимся именно к разрешенной программе, к одобренной диете. Тут я назвал трех писателей, в разной степени отвечавших этому званию и при этом дозволявшихся: Горький, А. Н. Толстой, Эренбург. Был, конечно, и Шолохов. “Тихий Дон” я прочел опять же подростком, естественно, запомнил, почувствовал достоинства, но как-то не пленился. Верный признак равнодушия — с того допотопного времени мне ни разу не захотелось его перечитать, как делаю со всеми любимыми книгами. Еще деталь: в школах проходилась “Поднятая целина”, активнее спрашивалась и, могу признаться, больше нравилась. Литературоведы спорят об авторстве “Тихого Дона”; интересно, привлекалась ли для сравнительного анализа “Поднятая целина”, уж точно написанная не участником Белого движения. Впрочем, если совпадения обнаружатся, это можно приписать существованию шолоховского тестя Богуславского в предполагаемой роли писателя-призрака, откуда можно вывести и сюжетный ход “Поднятой целины”: белые в подполье Якова Савельича.
Тогда можно перейти к несомненным, апробированным властями авторам. Начнем с Горького. Его книгой была “Жизнь Клима Самгина”.
Но даже самого тонкого читателя прежде всего поражает ее материал. Ее рассказы удивительно информативны, и с годами они все более и более будут обретать ценность первоисточников при суждении о советской, да и постсоветской, жизни. А сказать точнее, никакой разницы между этими двумя историческими состояниями у нее как раз и не обнаруживается. История действительно идет, “свершается”, но в русской жизни не меняется ничего — в самой ее глубине, в недрах, в предполагаемо плодоносных пластах национального бытия. И сюжеты те же и, главное, люди. Читая Наталию Толстую, чувствуешь, что попал “вдоль истории”. Как будто идешь по шпалам желдороги, а сзади не спеша пыхтит паровоз со всеми вагонами; нет, не задавит он тебя, не та скорость, пары почти вышли, но и тебе с дороги почему-то не свернуть, с этих шпал-рельсов не сойти. В некотором роде мирное сосуществование человека с паровозом истории: тем самым, который когда-то летел в коммуну, там намечая остановку. Вот он и остановился, вот это и есть коммуна. Апокалипс нау в некотором роде. И даже не страшно: всего лишь быт, даже “бытовуха”.
Вот есть у нее рассказ под названием “Дом хроников на Чекистов, 5”: о том, как шведские доброхоты привезли подарки русским богаделкам, вроде бальзамов для втирания в голову после мытья волос шампунем. Читаешь и, как всегда, смеешься, трагикомедия российского житья-бытья описана мастерски, “типажи” стопроцентно верные. Надо процитировать хоть концовку".
"Услужливость, слуга, а там и служение — долгу, разумеется. Русская литература знает многих слуг, и чаще всего преданный слуга как раз грубиян, обломовский Захар. Но есть в ней один слуга, который довел социальную функцию до уровня культурной формы. Это Фирс, конечно. Томас Манн (а скорее всего Гете) сказал: достоинство человека определяется не положением его на социальной лестнице, а тем достоинством, с которым он его занимает. “Место красит человека”: любое место! Не надо лезть наверх, сумей у себя, на своем шестке проявиться. Соблюдай “пафос дистанции”. Это феодальная установка. В России феодализма не было, что б ни говорил Павлов-Сильванский, но феодалы были, и не господа, а слуги. Фирс являет пример феодальной психологии, с главным ее свойством — верностью. Фирс в сущности рыцарь. Он и умирает как рыцарь. Рыцарь Бертран, если угодно. Блок с этим бы не спорил.
Гаев, разумеется, — Прекрасная Дама.
У Фирса есть антипод — лакей Яша, от которого курицей пахнет. Но не только курицей: еще шампанским (вылакал) и сигарами. “Приятно выкурить сигару на чистом воздухе”. Яша — низовой “западник”, как Смердяков, только без отцеубийства. Но он уже смеется над барами. Он не европеец, а американец, и без кавычек. Его роднит с американцами одна “отрицательная” (в философском смысле) характеристика: и тот и другие совершенно не чувствительны к иерархии, к “лествице культуры”. Он просится с барыней в Париж, но только потому, что в чеховские времена еще не открыли Америку. Сейчас он в Америке, на Брайтон-Бич, и зовется — вы думаете, Джейкоб? — нет, Яша. Как Хейфец".
Строго говоря, герой Чехова — не террорист вовсе, он раскаявшийся террорист, как это и было с Тихомировым. Чехов читал его нашумевшую брошюру “Почему я перестал быть революционером”, вышедшую в Париже в 1888 году... Тема Достоевского — о христианской окраске, а то и глубине русской революции — жива в последующей литературе, хотя самого Достоевского уже нет. Можно, конечно, вспомнить Толстого, в “Воскресении” давшего Новодворова в несомненной потенции Ленина, но с литературой о терроре эта тема не связана. К тому же при всей психологической достоверности лиц революционеров и правильной разметке их типов Толстой остается “реалистом” не в том “высшем смысле”, который потребен для понимания русского апокалипсиса. Чехов тоже не был охотником до этих тем, и мы видели, с какой иронией подан у него революционер. Достоевского же не было к моменту нового разворачивания революции и литературных ее отражений.
Вернее, был, но “Достоевский для бедных” — Леонид Андреев.
Самая тут известная вещь, конечно, — “Рассказ о семи повешенных”. Два из них — убийцы-уголовники, пятеро — террористы (покушение не удалось — простой способ смягчить тему). И среди террористов — безусловно святая Муся".
Между тем в России, тогда еще Советском Союзе, мнение о неудаче Пастернака в этом его эпическом опыте было не менее распространенным, чем всеобщий восторг зарубежных читателей, из которых едва ли не один Набоков сохранил потребную трезвость суждения (какие бы мотивы ни стояли за его сдержанностью). Роман разочаровал русских читателей - тех, конечно, которым он был доступен. Пожалуй, наиболее резко высказалась Ахматова, сказавшая, что «Доктор Живаго» наполовину написан «Ольгой» (Ивинской). Эта злая шутка - реминисценция из 10-х годов, когда Ахматова, только входя в литературу, уже слышала подобные разговоры о Федоре Сологубе, якобы утратившем контроль над своей работой, романы которого, по слухам, стала дописывать или переписывать жена его Анастасия Чеботаревская. Но генезис этой шутки (или сплетни) не важен, - важно то, что отрицательное суждение Ахматовой о «Докторе Живаго» вполне можно принять вне каких-либо сторонних ассоциаций. Люди, знающие русский язык, русскую литературу и обладающие живым опытом советской жизни, не могут ставить роман Пастернака в ряд отечественной классики. Самое подходящее место для него - как раз Голливуд, где доктор и был по-своему канонизирован, вместе с вальсом на балалайках".
«Небокопы», как говорил, кажется, Крученых.
Конечно, Обломов - не просто плод паразитического барства, как нас учили в школе (да и сейчас, должно быть, учат), а национальный архетип. Это русский, у которого слишком много родины, он не может отделиться, отделаться от матери-земли, не только рождающей, но и поглощающей. Диван, с которого не в силах подняться Обломов, - это Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня. Святогор-богатырь не сильнее земли, это она его сильнее. В России для того, чтобы быть активным, нужно быть злым. Активный русский не любит России: таковы два русских титана активности - Петр и Ленин. И к ним (парадоксально?) подверстывается Солженицын (злой?). Добрый русский - как раз Обломов, он лежит и спит; или Платон Каратаев, который, в сущности, и не добр, а просто ко всему на свете равнодушен. Его «круглость» у Толстого - целостность бытия, «неразличенное единство».
Остальные же русские - в промежутке между Обломовым и Солженицыным - ни то ни се".
1."Только детские книги читать…".
"Чтение как не только начавшийся, но и длящийся, откладывающийся в памяти, уже непрерывный процесс начинается, однако, в подростковом возрасте. Тут, повторяю, у обычного книгочея-подростка послевоенного времени выбор был невелик. У меня дело обстояло несколько иначе, и я буду об этом говорить, но сначала обратимся именно к разрешенной программе, к одобренной диете. Тут я назвал трех писателей, в разной степени отвечавших этому званию и при этом дозволявшихся: Горький, А. Н. Толстой, Эренбург. Был, конечно, и Шолохов. “Тихий Дон” я прочел опять же подростком, естественно, запомнил, почувствовал достоинства, но как-то не пленился. Верный признак равнодушия — с того допотопного времени мне ни разу не захотелось его перечитать, как делаю со всеми любимыми книгами. Еще деталь: в школах проходилась “Поднятая целина”, активнее спрашивалась и, могу признаться, больше нравилась. Литературоведы спорят об авторстве “Тихого Дона”; интересно, привлекалась ли для сравнительного анализа “Поднятая целина”, уж точно написанная не участником Белого движения. Впрочем, если совпадения обнаружатся, это можно приписать существованию шолоховского тестя Богуславского в предполагаемой роли писателя-призрака, откуда можно вывести и сюжетный ход “Поднятой целины”: белые в подполье Якова Савельича.
Тогда можно перейти к несомненным, апробированным властями авторам. Начнем с Горького. Его книгой была “Жизнь Клима Самгина”.
2."Два эссе о Набокове".
"Недавние разговоры про набоковского недоноска Лору - Лауру, при всем моем отвращении к этому чисто (?) коммерческому проекту, все-таки зафиксировали мысль на знаменитом авторе, а тут еще по телевизиру в очередной раз крутанули “Лолиту” Стэнли Кубрика - фильм 1962 года, сделанный при активном сотрудничестве Набокова (он был соавтором сценария), и я в очередной раз этот фильм посмотрел. Мне нравится эта картина, в отличие от второй экранизации “Лолиты”, снятой сравнительно недавно, лет десять назад. Вторая экранизация рабски следовала книге, а в кино так делать не следует - у кино свои приемы, своя выразительность. В “Лолите” Кубрика как раз эта автономность зрительного развертывания была достигнута, хотя кое-что супротивное роману не совсем воспринималось: староват был Гумберт (вообще-то роскошный англичанин Джеймс Мэйсон), и совсем уж вульгарной представлена Шарлотта (прелестная толстуха Шелли Уинтер). Саму Лолиту превратили в семнадцатилетнюю, а это, как мы помним из романа, для Гумберта уже старость. Фильм нес, выносил и всячески украшал гениальный Питер Селлерс, помимо Куилти выступавший еще и в другой роли: сценаристы сделали его директором Лолитиной школы, который беседует с Гумбертом, номинальным отцом, о необходимости начать ознакомление Лолиты с сексом.
Я пытаюсь не любить Набокова, но стоит о нем заговорить и остановиться уже трудно. Так и в этот раз - решил представить еще одну набоковскую виньетку.
Была в Америке писательница Дороти Паркер".
Я пытаюсь не любить Набокова, но стоит о нем заговорить и остановиться уже трудно. Так и в этот раз - решил представить еще одну набоковскую виньетку.
Была в Америке писательница Дороти Паркер".
3."Дорогая память трупа".
"В литературе учителей у Татьяны Толстой два — Набоков и Гоголь. У Гоголя она научилась тому, что выделил у него как главный фокус сам Набоков: самопорождению образов в движении слов, перечислению, уводящему в бесконечную перспективу, равно телескопическому и микроскопическому видению. Научилась создавать сюжет “простым” движением слов.
Как бы то ни было, визг дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть, визг падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пучки травы человека: податливая сухая почва пылит и крошится, выходя из земляных гнезд, корни — близко, близко у глаз; и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, — он-то останется, а ты-то полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой рогулькой, спеленутой собственным криком, ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую грубую чашу.
Модель этого текста — тот фрагмент “Мертвых душ”, где тонкие и толстые на балу вызывают образ мух, кружащихся в жаркий летний день над сахаром, который колет старая ключница. Но “послание” собственное: страх рождения как источник страха смерти, единство жизни и смерти.
Она поняла, с самого начала знала, как и полагается писателю, что литература не школа добродетели, а мастерская слова, словесное мастерство. Что “проза” существенно не отличается от “поэзии”. Несомненна поэтическая выучка Толстой. Нетрудно догадаться, что стихи в ее текстах написаны ею самой (исключение — “Кысь”, но об этом дальше). Самый главный поэт в ее прозе — дядя Жорж из рассказа “Любишь — не любишь”, и стишки он сочиняет страшноватые".
Как бы то ни было, визг дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть, визг падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пучки травы человека: податливая сухая почва пылит и крошится, выходя из земляных гнезд, корни — близко, близко у глаз; и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, — он-то останется, а ты-то полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой рогулькой, спеленутой собственным криком, ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую грубую чашу.
Модель этого текста — тот фрагмент “Мертвых душ”, где тонкие и толстые на балу вызывают образ мух, кружащихся в жаркий летний день над сахаром, который колет старая ключница. Но “послание” собственное: страх рождения как источник страха смерти, единство жизни и смерти.
Она поняла, с самого начала знала, как и полагается писателю, что литература не школа добродетели, а мастерская слова, словесное мастерство. Что “проза” существенно не отличается от “поэзии”. Несомненна поэтическая выучка Толстой. Нетрудно догадаться, что стихи в ее текстах написаны ею самой (исключение — “Кысь”, но об этом дальше). Самый главный поэт в ее прозе — дядя Жорж из рассказа “Любишь — не любишь”, и стишки он сочиняет страшноватые".
4."Пальто цвета земля".
"Не существует в литературе, имеющей право считаться настоящей, так называемого реализма. Притом что материал, с которым она работает, может быть стопроцентно достоверным. Это верно относительно каждого хорошего писателя, а Наталия Толстая была хорошим писателем. Но даже самого тонкого читателя прежде всего поражает ее материал. Ее рассказы удивительно информативны, и с годами они все более и более будут обретать ценность первоисточников при суждении о советской, да и постсоветской, жизни. А сказать точнее, никакой разницы между этими двумя историческими состояниями у нее как раз и не обнаруживается. История действительно идет, “свершается”, но в русской жизни не меняется ничего — в самой ее глубине, в недрах, в предполагаемо плодоносных пластах национального бытия. И сюжеты те же и, главное, люди. Читая Наталию Толстую, чувствуешь, что попал “вдоль истории”. Как будто идешь по шпалам желдороги, а сзади не спеша пыхтит паровоз со всеми вагонами; нет, не задавит он тебя, не та скорость, пары почти вышли, но и тебе с дороги почему-то не свернуть, с этих шпал-рельсов не сойти. В некотором роде мирное сосуществование человека с паровозом истории: тем самым, который когда-то летел в коммуну, там намечая остановку. Вот он и остановился, вот это и есть коммуна. Апокалипс нау в некотором роде. И даже не страшно: всего лишь быт, даже “бытовуха”.
Вот есть у нее рассказ под названием “Дом хроников на Чекистов, 5”: о том, как шведские доброхоты привезли подарки русским богаделкам, вроде бальзамов для втирания в голову после мытья волос шампунем. Читаешь и, как всегда, смеешься, трагикомедия российского житья-бытья описана мастерски, “типажи” стопроцентно верные. Надо процитировать хоть концовку".
5."Русская история наконец оправдала себя в литературе".
"Мы теперь видим Татьяну Толстую в полный ее - громадный -рост. Она и всегда была блестящим писателем. Ныне она - классик русской литературы. Есть такое выражение: наутро он (или она)проснулся знаменитым. Толстая - давно уже знаменитость, но после выхода "Кыси" она проснулась классиком. Это книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. Толстая придумала для своей России фауну и флору, историю, географию, границы и соседей, нравы и обычаи населения, песни, пляски, игры. Она создала мир. Кысь - Русь. Цепочка звуковых ассоциаций ясная: кысь - брысь - рысь - Русь. Русь - неведома зверюшка. Есть знаменитая книга "О людях и мышах", которую, надо думать, Толстая вспоминала, глядя в свой магический кристалл. Она же написала о людях, котах и мышах. С какой-то страницы читатель начинает догадываться, что герои книги - коты, а не люди. Вернее, некоторые из людей - коты, а другие (большинство)- мыши. Еще вернее: взаимообращаемость котов и мышей. Русская история - как игра в кошки-мышки. Можно русский лубок вспомнить: мыши хоронят кота. В общем-то, не понять, кто там кого хоронит, но одно ясно: жизни нет. А вернее: она вот такая, жизнь, в городе Федор-Кузьмичске, который раньше назывался Сергей-Сергеичск, а уже на наших глазах переименован в Кудеяр-Кудеярычск - каждый раз по имени очередного Набольшего Мурзы. При этом ничего не происходит, не меняется, а если меняется, то к худшему".
6.Статьи Бориса Парамонова на "Радио Свобода".
7."Фирс"."Услужливость, слуга, а там и служение — долгу, разумеется. Русская литература знает многих слуг, и чаще всего преданный слуга как раз грубиян, обломовский Захар. Но есть в ней один слуга, который довел социальную функцию до уровня культурной формы. Это Фирс, конечно. Томас Манн (а скорее всего Гете) сказал: достоинство человека определяется не положением его на социальной лестнице, а тем достоинством, с которым он его занимает. “Место красит человека”: любое место! Не надо лезть наверх, сумей у себя, на своем шестке проявиться. Соблюдай “пафос дистанции”. Это феодальная установка. В России феодализма не было, что б ни говорил Павлов-Сильванский, но феодалы были, и не господа, а слуги. Фирс являет пример феодальной психологии, с главным ее свойством — верностью. Фирс в сущности рыцарь. Он и умирает как рыцарь. Рыцарь Бертран, если угодно. Блок с этим бы не спорил.
Гаев, разумеется, — Прекрасная Дама.
У Фирса есть антипод — лакей Яша, от которого курицей пахнет. Но не только курицей: еще шампанским (вылакал) и сигарами. “Приятно выкурить сигару на чистом воздухе”. Яша — низовой “западник”, как Смердяков, только без отцеубийства. Но он уже смеется над барами. Он не европеец, а американец, и без кавычек. Его роднит с американцами одна “отрицательная” (в философском смысле) характеристика: и тот и другие совершенно не чувствительны к иерархии, к “лествице культуры”. Он просится с барыней в Париж, но только потому, что в чеховские времена еще не открыли Америку. Сейчас он в Америке, на Брайтон-Бич, и зовется — вы думаете, Джейкоб? — нет, Яша. Как Хейфец".
8."О подражании Христу. Тема террора в русской литературе".
"Достоевский, за смертью, так и не написал Алешу-террориста, но герой-террорист и без него уверенно вошел в русскую литературу. Причем впервые после Достоевского явился в совсем неожиданном месте — у Чехова. Это “Рассказ неизвестного человека”, вдохновленный историей Льва Тихомирова. Строго говоря, герой Чехова — не террорист вовсе, он раскаявшийся террорист, как это и было с Тихомировым. Чехов читал его нашумевшую брошюру “Почему я перестал быть революционером”, вышедшую в Париже в 1888 году... Тема Достоевского — о христианской окраске, а то и глубине русской революции — жива в последующей литературе, хотя самого Достоевского уже нет. Можно, конечно, вспомнить Толстого, в “Воскресении” давшего Новодворова в несомненной потенции Ленина, но с литературой о терроре эта тема не связана. К тому же при всей психологической достоверности лиц революционеров и правильной разметке их типов Толстой остается “реалистом” не в том “высшем смысле”, который потребен для понимания русского апокалипсиса. Чехов тоже не был охотником до этих тем, и мы видели, с какой иронией подан у него революционер. Достоевского же не было к моменту нового разворачивания революции и литературных ее отражений.
Вернее, был, но “Достоевский для бедных” — Леонид Андреев.
Самая тут известная вещь, конечно, — “Рассказ о семи повешенных”. Два из них — убийцы-уголовники, пятеро — террористы (покушение не удалось — простой способ смягчить тему). И среди террористов — безусловно святая Муся".
9.«Доктор Живаго»: провал как триумф".
"В предлагаемом рассуждении я исхожу из того, что «Доктор Живаго» - неудача Пастернака. Этому противоречит, во-первых, мировой успех романа, во-вторых, чрезвычайно высокая авторская оценка этого сочинения. Пастернак, как известно, заявлял не раз, что все, сделанное им в течение долгой и плодотворной поэтической жизни, - ничто по сравнению с романом, считал «Доктора Живаго» вершинным своим достижением. Успех на Западе и во всем мире мог только укрепить его в такой самооценке. Между тем в России, тогда еще Советском Союзе, мнение о неудаче Пастернака в этом его эпическом опыте было не менее распространенным, чем всеобщий восторг зарубежных читателей, из которых едва ли не один Набоков сохранил потребную трезвость суждения (какие бы мотивы ни стояли за его сдержанностью). Роман разочаровал русских читателей - тех, конечно, которым он был доступен. Пожалуй, наиболее резко высказалась Ахматова, сказавшая, что «Доктор Живаго» наполовину написан «Ольгой» (Ивинской). Эта злая шутка - реминисценция из 10-х годов, когда Ахматова, только входя в литературу, уже слышала подобные разговоры о Федоре Сологубе, якобы утратившем контроль над своей работой, романы которого, по слухам, стала дописывать или переписывать жена его Анастасия Чеботаревская. Но генезис этой шутки (или сплетни) не важен, - важно то, что отрицательное суждение Ахматовой о «Докторе Живаго» вполне можно принять вне каких-либо сторонних ассоциаций. Люди, знающие русский язык, русскую литературу и обладающие живым опытом советской жизни, не могут ставить роман Пастернака в ряд отечественной классики. Самое подходящее место для него - как раз Голливуд, где доктор и был по-своему канонизирован, вместе с вальсом на балалайках".
10."Невыразимое. Обломов и история".
«Обломов» как книга, при всех сомнениях в первоклассности автора, - самая важная книга русской литературы, важнее «Войны и мира». Там история хотя и отвергается как состояние неподлинное, но все же есть. Кутузов хотя и победил Наполеона неделанием, но все же победил. А Обломову и раненным под Аустерлицем не нужно быть, чтобы видеть небо Андрея Болконского. Больше того: это небо ничем не отличается от земли. Это «бытие». «Небокопы», как говорил, кажется, Крученых.
Конечно, Обломов - не просто плод паразитического барства, как нас учили в школе (да и сейчас, должно быть, учат), а национальный архетип. Это русский, у которого слишком много родины, он не может отделиться, отделаться от матери-земли, не только рождающей, но и поглощающей. Диван, с которого не в силах подняться Обломов, - это Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня. Святогор-богатырь не сильнее земли, это она его сильнее. В России для того, чтобы быть активным, нужно быть злым. Активный русский не любит России: таковы два русских титана активности - Петр и Ленин. И к ним (парадоксально?) подверстывается Солженицын (злой?). Добрый русский - как раз Обломов, он лежит и спит; или Платон Каратаев, который, в сущности, и не добр, а просто ко всему на свете равнодушен. Его «круглость» у Толстого - целостность бытия, «неразличенное единство».
Остальные же русские - в промежутке между Обломовым и Солженицыным - ни то ни се".
11.Статьи Бориса Парамонова в "Журнальном зале".
12.Статьи Бориса Парамонова в "Русской жизни".
"Но вот, пожалуй, самое интересное, что написала о гайдаровской повести Мариэтта Чудакова: "В повести "Тимур и его команда" Гайдар обезопасил себя от упреков официозной критики в отсутствии направляющей роли пионерской организации и школы тем, что вывел действие за пространственные пределы города и временные границы учебного года - на дачу..."
И тут поневоле вспоминается еще одна советская литературная история, получившая куда более шумный резонанс, чем что-либо так или иначе связанное с Гайдаром.
На этот раз речь шла не о детском писателе, к тому же погибшем на войне (что давало ему некий посмертный иммунитет), а о живом если не классике, то, уж во всяком случае, самом большом литературном начальнике - об Александре Фадееве, первом секретаре Союза советских писателей, авторе канонизированного романа "Молодая Гвардия". Роман получил все мыслимые премии, был сотни раз инсценирован чуть ли не во всех театрах Советского Союза (была даже написана опера "Молодая Гвардия"), экранизирован (режиссером был тоже кит советского киноискусства Сергей Герасимов), наконец, включен в школьные программы по литературе, более того - завоевал совершенно искреннюю, и без идеологических подсказок, любовь читателей, словом, вошел, как это тогда называлось, в золотой фонд советской литературы. Роман этот, напомню, был основан вроде бы на реальных событиях, на документальной истории - молодежного антифашистского подполья в оккупированном врагами городе Краснодоне. Имена героев были именами реальных людей. Но из этой истории был сделан именно роман, то есть произведение художественной литературы, и какой-то процент свободного домысла и авторской фантазии в этом случае казался вполне приемлемым.
И вот что произошло далее. Через несколько лет после появления романа (а он был напечатан, помнится, в 1946 году, то есть, написан по самым горячим следам событий), где-то в начале 50-х годов, уже после всех фадеевских молодогвардейских триумфов, последовала довольно решительная критика романа со стороны авторитетнейших советских органов - именно газеты "Правда", выступившей с критикой книги аж в передовой статье, то есть в самом что ни на есть установочном материале".
И тут поневоле вспоминается еще одна советская литературная история, получившая куда более шумный резонанс, чем что-либо так или иначе связанное с Гайдаром.
На этот раз речь шла не о детском писателе, к тому же погибшем на войне (что давало ему некий посмертный иммунитет), а о живом если не классике, то, уж во всяком случае, самом большом литературном начальнике - об Александре Фадееве, первом секретаре Союза советских писателей, авторе канонизированного романа "Молодая Гвардия". Роман получил все мыслимые премии, был сотни раз инсценирован чуть ли не во всех театрах Советского Союза (была даже написана опера "Молодая Гвардия"), экранизирован (режиссером был тоже кит советского киноискусства Сергей Герасимов), наконец, включен в школьные программы по литературе, более того - завоевал совершенно искреннюю, и без идеологических подсказок, любовь читателей, словом, вошел, как это тогда называлось, в золотой фонд советской литературы. Роман этот, напомню, был основан вроде бы на реальных событиях, на документальной истории - молодежного антифашистского подполья в оккупированном врагами городе Краснодоне. Имена героев были именами реальных людей. Но из этой истории был сделан именно роман, то есть произведение художественной литературы, и какой-то процент свободного домысла и авторской фантазии в этом случае казался вполне приемлемым.
И вот что произошло далее. Через несколько лет после появления романа (а он был напечатан, помнится, в 1946 году, то есть, написан по самым горячим следам событий), где-то в начале 50-х годов, уже после всех фадеевских молодогвардейских триумфов, последовала довольно решительная критика романа со стороны авторитетнейших советских органов - именно газеты "Правда", выступившей с критикой книги аж в передовой статье, то есть в самом что ни на есть установочном материале".
Читать полностью
14."Марина Ивановна Цветаева".
"И каков бы ни был исход бунта, Цветаева всегда — на стороне побежденных. Она выступает в образе некоей Заступницы. Но ничего, конечно, богородичного в ней нет (хотя она пробовала в молодости создавать соответствующие стилизации, которые Мандельштам назвал «богородичным рукоделием»). То есть ничего небесного нет в соответствующем ее облике. Мать сыра земля — да; но ни в коем случае не икона. Поэтому Цветаевой больше подходит античный, языческий образ матери Геи — богини Земли. Она — та земля, в которую мы все уйдем, — устрашающий, а не благостный материнский образ.
Отсюда и поэтическая сила Цветаевой. Ей можно найти параллель в американской литературе — и не в поэзии, а в прозе: Фолкнер, конечно. А в поэзии мировой ее ближайший родственник — Шекспир, который написал в «Макбете» о пузырях земли — любимые строчки Блока: «Земля, как и вода, содержит газы, И это были пузыри земли».
Поэзия Цветаевой — это не история русская, а геология. Русская земля своих сыновей не сладко кормит, но всегда готова принять в свое лоно. Как писала Цветаева:
Могла бы — взяла бы
В пещеру утробы".
Читать полностью
14."Марина Ивановна Цветаева".
"И каков бы ни был исход бунта, Цветаева всегда — на стороне побежденных. Она выступает в образе некоей Заступницы. Но ничего, конечно, богородичного в ней нет (хотя она пробовала в молодости создавать соответствующие стилизации, которые Мандельштам назвал «богородичным рукоделием»). То есть ничего небесного нет в соответствующем ее облике. Мать сыра земля — да; но ни в коем случае не икона. Поэтому Цветаевой больше подходит античный, языческий образ матери Геи — богини Земли. Она — та земля, в которую мы все уйдем, — устрашающий, а не благостный материнский образ.
Отсюда и поэтическая сила Цветаевой. Ей можно найти параллель в американской литературе — и не в поэзии, а в прозе: Фолкнер, конечно. А в поэзии мировой ее ближайший родственник — Шекспир, который написал в «Макбете» о пузырях земли — любимые строчки Блока: «Земля, как и вода, содержит газы, И это были пузыри земли».
Поэзия Цветаевой — это не история русская, а геология. Русская земля своих сыновей не сладко кормит, но всегда готова принять в свое лоно. Как писала Цветаева:
Могла бы — взяла бы
В пещеру утробы".
Читать полностью
Комментариев нет:
Отправить комментарий