Источник
лекция №12
АЛЕКСАНДР БЛОК «НОЧНЫЕ ЧАСЫ» (1911 год)
аудио (mp3)
Дмитрий Быков об «адском и инфернальном» Александре Блоке. 1911 год в сборнике поэта «Ночные часы». В очередной серии проекта «Сто лекций» с Дмитрием Быковым — 1911 год в сборнике стихотворений «Ночные часы» Александра Блока. О том, зачем поэту требовалось мужество, почему Блок — поэт большинства, которого любили даже поэты-современники, и как найти альтернативу «мертвому, страшному миру».
Проект Дмитрия Быкова «Сто лекций» на Дожде. Вся история XX века в сотне литературных шедевров. Один год — одна книга. И одна лекция.
стенограммы всех лекций на одной страничке
Мы поговорим с вами сегодня о главной поэтической книге 1911 года и вообще об одной из главных книг русского Серебряного века ― о сборнике Блока «Ночные часы». Это четвертый сборник его лирики, вышедший в «Мусагете» в год, когда Блоку исполнился 31 год, самый мрачный сборник и при этом самый популярный. Во всяком случае, Чуковский вспоминает, что однажды Маяковский прочел ему во время прогулки по Куоккале весь этот сборник ровно в том порядке, как стихи были в нем расположены. Весь его наизусть знал Леонид Андреев, сам Чуковский бредил этим сборником.
Нужно вообще сказать, что Блок в это время, после 1911 года, становится, вероятно, и заслуженно, самым популярным русским поэтом, чье лидерство несомненно. Это признавали даже те, кто писал стихи одновременно с ним. В чем тут дело? В чем заключается секрет блоковского творческого взлета, пережитого им, наверно, в самое трагическое время русской истории, на пике реакции? В чем дело, почему «Ночные часы», этот сборник того самого 1911 года, когда убит Столыпин, начинается дело Бейлиса, когда реакция становится совсем беспросветной, а до войны, которая как-то разрядила воздух, остается еще три года?
Тайна, наверно, вот в чем. Поэты, как мы знаем, все делятся на риторов и трансляторов, на мыслителей, ораторов и тех, кто только транслирует звук. Вот для того, чтобы транслировать звук эпохи, чтобы все, глядясь в это зеркало, узнавали себя, требуется необычайное мужество, которого в Блоке было очень много. Трудно себе представить, что к Блоку приложим эпитет «мужественный». Казалось бы, «женственно отдающийся звуку», как пишет о нем Чуковский, маменькин сынок, «Он был заботой женщин нежной / От грубой жизни огражден, / Летели годы безмятежно, / Как голубой весенний сон» ― сам он говорит в «Возмездии». Где же здесь мужество? А мужество в том, чтобы с абсолютной отвагой и полной силой переживать трагедию, жить с открытыми глазами.
Очень многие отделываются полусловами, пытаются отвернуться. Нет, Блок quantum satis, полностью, абсолютно серьезно переживает трагедию русской реакции. Трагедия эта выражается, конечно, не в политике. Сам Блок говорил, что политика ― маленькая гнилая заводь вроде Маркизовой лужи в огромном океане жизни. Трагедия, которую переживает Блок, это трагедия абсурдности, бессмысленности, безвыходности человеческого существования. Сформулировал он ее в то же самое время в знаменитом цикле «Пляски смерти», из которого взяты, наверно, самые известные 8 строчек русского Серебряного века, которые каждый запомнил наизусть:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века ―
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь ― начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Мне повезло довольно долго жить в том самом доме, напротив которого была эта аптека, и видеть этот угол рядом с Крестовским островом, где блестит этот фонарь и эта ледяная рябь. Это всё, в общем, никуда не делось. Случалось мне и видеть ту аптеку Пеля, в которой, помните, скелет «сует из-под плаща двум женщинам безносым / На улице, под фонарем белёсым» банку с надписью venene, яд.
Весь этот блоковский мир действительно неизменен, он как будто какое-то заклятие на него наложил, как называется наиболее известный цикл из «Ночных часов», «Заклятие огнем и мраком». Он как будто все это навеки законсервировал. И действительно, самое главное, что можно сказать о Петербурге, это «Ночь, улица, фонарь, аптека», этот страшный ряд из четырех слов. Как только над ним не издевались, как ни пытались это переставить, «аптека, улица, фонарь», понимая под этим совершенно конкретный фонарь под глазом! Сколько бы ни издевались, ни пародировали эти слова, ни пытались их расшифровать и осмыслить, чеканная их цепочка остается абсолютно неизменной. Это сказано навеки.
Книга «Ночные часы» ― книга, повествующая о ночных часах человеческого духа. Иногда бывают времена безвыходные. Что надо делать в эти времена? Блоковский ответ абсолютно четок: их надо пережить до конца, просто воспользовавшись этим всем, просто переживать, как оно есть, со всей полнотой. Любой опыт осмыслен, если он превращен в стихи. Вот ощущение Блока того времени:
Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.
А было их, впрочем, не мало:
Дворовый щенок голосил,
В воротах старуха стояла,
И дворник на чай попросил.
Когда же он медленно вышел,
Подняв воротник, из ворот,
Таращил сочувственно с крыши
Глазищи обмызганный кот.
Ты думаешь, тоже свидетель?
Так он и ответит тебе!
В такой же гульбе
Его добродетель!
И хоть это написано это позже, это 1913 год, но по настроению своему это именно ночные часы духа, те самые. Это потеря собственной души. В этом состоянии потери души Блок и прожил, собственно говоря, все время русского послереволюционного похмелья, все время той самой реакции. О том, как он чувствовал себя в это время, как раз мы можем узнать из стихотворения того же пресловутого 1910 года:
Как тяжело ходить среди людей
И притворятся непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
Превратить зарево искусства в гибельный пожар собственной жизни ― эпиграфом он ставит из Фета «Там человек сгорел»,— это и есть, собственно говоря, блоковский ответ на всё. Самое знаменитое стихотворение из этого сборника, которое однажды пьяный Леонид Андреев, упав в снег, читает Чуковскому и на все попытки его поднять отвечает только: «Все потеряно, все выпито! Довольно ― больше не могу» ― это тоже самое знаменитое:
Поздней осенью из гавани,
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Довольно — больше не могу!
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ль спать тебе, матрос?
Это совершенно детская, на самом деле, беспомощная интонация. Интонация детского отчаяния при столкновении с тем, что, оказывается, есть вещи, с которыми ничего не поделаешь. Матрос, на борт не принятый. Вот, собственно говоря, всё положение тогдашнего человека. Куда-то далеко ушли корабли. В блоковском мире, в его системе ценностей корабли, которые приходят, это всегда знак будущего. Корабли, которые ушли ― жизнь прошла мимо. Гораздо позже, уже в 1914 году напишет он, помните:
Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг ― суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал.
Вот это ощущение, что корабли ушли навсегда, и жизнь ушла навсегда, а нас всех не приняли на борт ― это и есть, собственно, главное ощущение «Ночных часов».
Нужно заметить, что в это время Блок был любимым поэтом большинства, и культовость этой фигуры, его почти святость сохраняется для русского читателя даже в советское время. Поэтому Даниил Андреев, сидя в тюрьме, во Владимирском централе, в страшной клетке, где у него нет никакого доступа к информации, он даже письма может отправлять раз в полгода, пишет свою «Розу Мира» и переживает несколько фантастических видений. Думаю, что в этих видениях не только безумие, а и очень много какой-то высшей правды. Он несколько раз в своих скитаниях по подземным мирам, как он рассказывает, встречался с Блоком и видел его лицо так, как у него написано в «Ночных часах»: «Озаренный языками подземельного огня». Ему встречался этот адский, инфернальный Блок, ходящий по петербургским кабакам, Блок, который не видит никакой надежды. Правда, потом он утверждал, что он увидел его другим, просветленным, духовно воскресшим. Но то, что Блока большинство запомнило вот с этим темно-коричневым лицом, не смуглым, а именно темно-красным, озаренным языками подземельного огня, это чрезвычайно симптоматично. В этом, собственно, и ужас, что такого Блока запомнила большая часть современника. Блока, который мужественно, отчаянно, даже с некой особой детской кротостью переживает это трагическое испытание.
Ведь именно тогда Блок, прощаясь с собой молодым, сказал:
С мирным счастьем покончены счеты,
Не дразни, запоздалый уют.
Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут.
Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,
Да, я в это поверил с тех пор,
Как пропел мне сиреной влюблённой
Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор.
Между прочим, именно в этом стихотворении корни гораздо более страшного, готического, более позднего стихотворения Блока «Шаги Командора». Помните?
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Сохранилось замечательное чтение Багрицким этой страшной баллады. Этот мотор, который пролетает,— Блок многократно каялся, что это совсем не то слово, в балладе мотору не место,— но почему-то этот страшный призрак автомобиля, который пролетает через ночной город, сохранился у него и перешел в замечательный гриновский рассказ.
Но вот удивительное дело: в этом же сборнике Блока «Ночные часы», который вроде бы как пик его депрессии, размещены два самых его оптимистических цикла. Один, который он потом постоянно включал в цикл «Стихи о Родине» ― «На поле Куликовом» 1908 года. Другой ― «Итальянские стихи». После этого, правда, появился бесконечно мрачный цикл «Опять на Родине», но тем не менее именно тогда написано и сравнительно оптимистическое стихотворение о России, которое примыкает к тем же «Стихам о Родине»:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,—
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну что ж? Одной заботой боле ―
Одной слезой река шумней
А ты все та же ― лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
На самом деле стихотворение заканчивается именно на «И невозможное возможно», дальше идет уже виньетка. Так вот, в том-то и дело, что блоковский трагический оптимизм, рискнул бы я сказать, в этой книге сформулирован с абсолютной наглядностью. Один источник оптимизма ― это, конечно, «Итальянские стихи», это искусство. Действительно, искусство в это время представляется ему единственной альтернативой. Помните, Кушнер иронизировал:
Италия ему внушила чувства,
Которые не вытащишь на свет:
Прогнило все. Он любит лишь искусство,
Детей и смерть. России ж вовсе нет
И не было. И вообще Россия
Лирическая лишь величина.
Товарищ Блок, писать такие письма,
В такое время, маме, накануне
Таких событий… Вам и невдомек,
В какой стране прекрасной вы живете!
И действительно, Россия десятых годов из 1971 года могла показаться прекрасной. Но для Блока это мертвый и страшный мир. Единственная альтернатива ему ― действительно искусство, поэтому в цикле «Итальянские стихи» появляется настоящая песнь в честь человеческого духа, красоты, удивительные стихи о Равенне, в которых есть и вера в дисциплину, и вера в труд, в постоянное самосознание художника, которое среди мертвой реальности одно остается ему верным: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, / У сонной вечности в руках». Блок говорил: «Лучше Равенны не напишешь». Он очень высоко ставил эти стихи.
Можно сказать, там же написал он гениальное, на мой взгляд, одно из лучших своих стихотворений «Успение», которое, в общем-то, о России, конечно. О той же самой России. Постоянный любимый образ Блока ― спящая царевна в гробу. Здесь это о фреске «Успение Богоматери»:
Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
Оно от мук помолодело,
Вернув бывалую красу.
Уже не шумный и не ярый,
С волненьем, в сжатые персты
В последний раз архангел старый
Влагает белые цветы.
Златит далекие вершины
Прощальным отблеском заря,
И над туманами долины
Встают усопших три царя.
― это волхвы, как вы помните.
Их привела, как в дни былые,
Другая, поздняя звезда.
И пастухи, уже седые,
Как встарь, сгоняют с гор стада.
И стражей вечному покою
Долины заступила мгла.
Лишь меж звездою и зарею
Златятся нимбы без числа.
А выше, по крутым оврагам
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит в даль.
Эта удивительно оптимистичная, почти счастливая концовка трагического стихотворения, по сути реквиема, потому что для этой спящей России настает какое-то другое будущее. Он провидит какое-то ее удивительное воскресение.
Незадолго до этого, через полгода после основного корпуса «Поля Куликова» он приписывает к нему финальное стихотворение:
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. ― Молись!
Вот это ощущение, что «недаром тучи собрались», недаром эта ночь, эти ночные часы… Блок писал же в предисловии к третьему тому лирики: «Я хочу, чтобы помимо этой ночи читатель увидел первые сумерки будущего». И эти сумерки будущего, будущее воскресение России уже странным образом в «Ночных часах» заложено. Это заставляет меня думать, что все-таки катастрофа 1917 года была не только катастрофой, а какой-то зарей будущего. И к этой заре будущего нам еще предстоит вернуться. Именно поэтому чтение сборника Блока «Ночные часы» так утешительно для нас сегодня.
Что касается вопросов, тут вопрос о том, почему же Блок в 1910, в 1911 году переживает личную депрессию, ведь, казалось бы, это время высшего расцвета его таланта и славы. Видите, в чем проблема, к сожалению, художник так устроен, что ни слава, ни собственный талант, ни даже колоссальная популярность у женщин, которая есть в это время у Блока, совершенно не могут его утешить. Художнику нужно что-то другое, ощущение смысла. Депрессия Блока в это время связана с ощущением бессмысленности, с потерей нити, которая его ведет. Только в 1911 году, в итальянском путешествии ему открылась какая-то возможность смысла, какой-то образ будущего.
Надо сказать, что к 1909 году относится замечательное воспоминание Георгия Чулкова. Он встретил Блока, идущего вдоль Невы с белыми пустыми глазами белой же ночью, пьяного вдребезги. Он подошел к нему и сказал: «Да вы, Александр Александрович, лыка не вяжете!». Блок посмотрел на него очень сурово и ответил глубоким трагическим голосом: «Нет, вяжу». Блок ― именно гамлетовская фигура, «Век расшатался ― и скверней всего, что я рожден восстановить его!». Он вяжет это лыко, он вяжет будущее и прошлое. Он занят тем, что плетет эти связи. Даже когда он пьян вдребезги, Блок ― фигура, связующая распад и гибель России с ее светлыми временами, с временами какой-то надежды. В этом смысле, конечно, «Ночные часы» ― это сборник двуликий. В нем есть и отчаяние, и надежда.
И, естественно, совершенно неизбежный вопрос: почему Блока так любит Маяковский, который ему совершенно чужд поэтически? Не совершенно, потому что из очень многих текстов Блока выросли ранние стихи Маяковского, особенно из блоковских замечательных городских дольников: «Из газет», «По городу бегал черный человек». Вот из этого вырастает Маяковский, на самом деле. Более того, Маяковский был абсолютно заворожен Блоком. Ему принадлежит лучшая оценка, правда, несколько статистическая. Он сказал: «Я из десяти стихотворений пишу пять хороших, а у Блока два. Но таких, как эти два, мне не написать». Более точной характеристики Блока, по-моему, мы не знаем.
лекция №12
АЛЕКСАНДР БЛОК «НОЧНЫЕ ЧАСЫ» (1911 год)
аудио (mp3)
Дмитрий Быков об «адском и инфернальном» Александре Блоке. 1911 год в сборнике поэта «Ночные часы». В очередной серии проекта «Сто лекций» с Дмитрием Быковым — 1911 год в сборнике стихотворений «Ночные часы» Александра Блока. О том, зачем поэту требовалось мужество, почему Блок — поэт большинства, которого любили даже поэты-современники, и как найти альтернативу «мертвому, страшному миру».
Проект Дмитрия Быкова «Сто лекций» на Дожде. Вся история XX века в сотне литературных шедевров. Один год — одна книга. И одна лекция.
стенограммы всех лекций на одной страничке
Мы поговорим с вами сегодня о главной поэтической книге 1911 года и вообще об одной из главных книг русского Серебряного века ― о сборнике Блока «Ночные часы». Это четвертый сборник его лирики, вышедший в «Мусагете» в год, когда Блоку исполнился 31 год, самый мрачный сборник и при этом самый популярный. Во всяком случае, Чуковский вспоминает, что однажды Маяковский прочел ему во время прогулки по Куоккале весь этот сборник ровно в том порядке, как стихи были в нем расположены. Весь его наизусть знал Леонид Андреев, сам Чуковский бредил этим сборником.
Нужно вообще сказать, что Блок в это время, после 1911 года, становится, вероятно, и заслуженно, самым популярным русским поэтом, чье лидерство несомненно. Это признавали даже те, кто писал стихи одновременно с ним. В чем тут дело? В чем заключается секрет блоковского творческого взлета, пережитого им, наверно, в самое трагическое время русской истории, на пике реакции? В чем дело, почему «Ночные часы», этот сборник того самого 1911 года, когда убит Столыпин, начинается дело Бейлиса, когда реакция становится совсем беспросветной, а до войны, которая как-то разрядила воздух, остается еще три года?
Тайна, наверно, вот в чем. Поэты, как мы знаем, все делятся на риторов и трансляторов, на мыслителей, ораторов и тех, кто только транслирует звук. Вот для того, чтобы транслировать звук эпохи, чтобы все, глядясь в это зеркало, узнавали себя, требуется необычайное мужество, которого в Блоке было очень много. Трудно себе представить, что к Блоку приложим эпитет «мужественный». Казалось бы, «женственно отдающийся звуку», как пишет о нем Чуковский, маменькин сынок, «Он был заботой женщин нежной / От грубой жизни огражден, / Летели годы безмятежно, / Как голубой весенний сон» ― сам он говорит в «Возмездии». Где же здесь мужество? А мужество в том, чтобы с абсолютной отвагой и полной силой переживать трагедию, жить с открытыми глазами.
Очень многие отделываются полусловами, пытаются отвернуться. Нет, Блок quantum satis, полностью, абсолютно серьезно переживает трагедию русской реакции. Трагедия эта выражается, конечно, не в политике. Сам Блок говорил, что политика ― маленькая гнилая заводь вроде Маркизовой лужи в огромном океане жизни. Трагедия, которую переживает Блок, это трагедия абсурдности, бессмысленности, безвыходности человеческого существования. Сформулировал он ее в то же самое время в знаменитом цикле «Пляски смерти», из которого взяты, наверно, самые известные 8 строчек русского Серебряного века, которые каждый запомнил наизусть:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века ―
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь ― начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Мне повезло довольно долго жить в том самом доме, напротив которого была эта аптека, и видеть этот угол рядом с Крестовским островом, где блестит этот фонарь и эта ледяная рябь. Это всё, в общем, никуда не делось. Случалось мне и видеть ту аптеку Пеля, в которой, помните, скелет «сует из-под плаща двум женщинам безносым / На улице, под фонарем белёсым» банку с надписью venene, яд.
Весь этот блоковский мир действительно неизменен, он как будто какое-то заклятие на него наложил, как называется наиболее известный цикл из «Ночных часов», «Заклятие огнем и мраком». Он как будто все это навеки законсервировал. И действительно, самое главное, что можно сказать о Петербурге, это «Ночь, улица, фонарь, аптека», этот страшный ряд из четырех слов. Как только над ним не издевались, как ни пытались это переставить, «аптека, улица, фонарь», понимая под этим совершенно конкретный фонарь под глазом! Сколько бы ни издевались, ни пародировали эти слова, ни пытались их расшифровать и осмыслить, чеканная их цепочка остается абсолютно неизменной. Это сказано навеки.
Книга «Ночные часы» ― книга, повествующая о ночных часах человеческого духа. Иногда бывают времена безвыходные. Что надо делать в эти времена? Блоковский ответ абсолютно четок: их надо пережить до конца, просто воспользовавшись этим всем, просто переживать, как оно есть, со всей полнотой. Любой опыт осмыслен, если он превращен в стихи. Вот ощущение Блока того времени:
Когда невзначай в воскресенье
Он душу свою потерял,
В сыскное не шел отделенье,
Свидетелей он не искал.
А было их, впрочем, не мало:
Дворовый щенок голосил,
В воротах старуха стояла,
И дворник на чай попросил.
Когда же он медленно вышел,
Подняв воротник, из ворот,
Таращил сочувственно с крыши
Глазищи обмызганный кот.
Ты думаешь, тоже свидетель?
Так он и ответит тебе!
В такой же гульбе
Его добродетель!
И хоть это написано это позже, это 1913 год, но по настроению своему это именно ночные часы духа, те самые. Это потеря собственной души. В этом состоянии потери души Блок и прожил, собственно говоря, все время русского послереволюционного похмелья, все время той самой реакции. О том, как он чувствовал себя в это время, как раз мы можем узнать из стихотворения того же пресловутого 1910 года:
Как тяжело ходить среди людей
И притворятся непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
Превратить зарево искусства в гибельный пожар собственной жизни ― эпиграфом он ставит из Фета «Там человек сгорел»,— это и есть, собственно говоря, блоковский ответ на всё. Самое знаменитое стихотворение из этого сборника, которое однажды пьяный Леонид Андреев, упав в снег, читает Чуковскому и на все попытки его поднять отвечает только: «Все потеряно, все выпито! Довольно ― больше не могу» ― это тоже самое знаменитое:
Поздней осенью из гавани,
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Довольно — больше не могу!
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ль спать тебе, матрос?
Это совершенно детская, на самом деле, беспомощная интонация. Интонация детского отчаяния при столкновении с тем, что, оказывается, есть вещи, с которыми ничего не поделаешь. Матрос, на борт не принятый. Вот, собственно говоря, всё положение тогдашнего человека. Куда-то далеко ушли корабли. В блоковском мире, в его системе ценностей корабли, которые приходят, это всегда знак будущего. Корабли, которые ушли ― жизнь прошла мимо. Гораздо позже, уже в 1914 году напишет он, помните:
Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг ― суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал.
Вот это ощущение, что корабли ушли навсегда, и жизнь ушла навсегда, а нас всех не приняли на борт ― это и есть, собственно, главное ощущение «Ночных часов».
Нужно заметить, что в это время Блок был любимым поэтом большинства, и культовость этой фигуры, его почти святость сохраняется для русского читателя даже в советское время. Поэтому Даниил Андреев, сидя в тюрьме, во Владимирском централе, в страшной клетке, где у него нет никакого доступа к информации, он даже письма может отправлять раз в полгода, пишет свою «Розу Мира» и переживает несколько фантастических видений. Думаю, что в этих видениях не только безумие, а и очень много какой-то высшей правды. Он несколько раз в своих скитаниях по подземным мирам, как он рассказывает, встречался с Блоком и видел его лицо так, как у него написано в «Ночных часах»: «Озаренный языками подземельного огня». Ему встречался этот адский, инфернальный Блок, ходящий по петербургским кабакам, Блок, который не видит никакой надежды. Правда, потом он утверждал, что он увидел его другим, просветленным, духовно воскресшим. Но то, что Блока большинство запомнило вот с этим темно-коричневым лицом, не смуглым, а именно темно-красным, озаренным языками подземельного огня, это чрезвычайно симптоматично. В этом, собственно, и ужас, что такого Блока запомнила большая часть современника. Блока, который мужественно, отчаянно, даже с некой особой детской кротостью переживает это трагическое испытание.
Ведь именно тогда Блок, прощаясь с собой молодым, сказал:
С мирным счастьем покончены счеты,
Не дразни, запоздалый уют.
Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут.
Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,
Да, я в это поверил с тех пор,
Как пропел мне сиреной влюблённой
Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор.
Между прочим, именно в этом стихотворении корни гораздо более страшного, готического, более позднего стихотворения Блока «Шаги Командора». Помните?
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Сохранилось замечательное чтение Багрицким этой страшной баллады. Этот мотор, который пролетает,— Блок многократно каялся, что это совсем не то слово, в балладе мотору не место,— но почему-то этот страшный призрак автомобиля, который пролетает через ночной город, сохранился у него и перешел в замечательный гриновский рассказ.
Но вот удивительное дело: в этом же сборнике Блока «Ночные часы», который вроде бы как пик его депрессии, размещены два самых его оптимистических цикла. Один, который он потом постоянно включал в цикл «Стихи о Родине» ― «На поле Куликовом» 1908 года. Другой ― «Итальянские стихи». После этого, правда, появился бесконечно мрачный цикл «Опять на Родине», но тем не менее именно тогда написано и сравнительно оптимистическое стихотворение о России, которое примыкает к тем же «Стихам о Родине»:
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,—
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет,—
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну что ж? Одной заботой боле ―
Одной слезой река шумней
А ты все та же ― лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
На самом деле стихотворение заканчивается именно на «И невозможное возможно», дальше идет уже виньетка. Так вот, в том-то и дело, что блоковский трагический оптимизм, рискнул бы я сказать, в этой книге сформулирован с абсолютной наглядностью. Один источник оптимизма ― это, конечно, «Итальянские стихи», это искусство. Действительно, искусство в это время представляется ему единственной альтернативой. Помните, Кушнер иронизировал:
Италия ему внушила чувства,
Которые не вытащишь на свет:
Прогнило все. Он любит лишь искусство,
Детей и смерть. России ж вовсе нет
И не было. И вообще Россия
Лирическая лишь величина.
Товарищ Блок, писать такие письма,
В такое время, маме, накануне
Таких событий… Вам и невдомек,
В какой стране прекрасной вы живете!
И действительно, Россия десятых годов из 1971 года могла показаться прекрасной. Но для Блока это мертвый и страшный мир. Единственная альтернатива ему ― действительно искусство, поэтому в цикле «Итальянские стихи» появляется настоящая песнь в честь человеческого духа, красоты, удивительные стихи о Равенне, в которых есть и вера в дисциплину, и вера в труд, в постоянное самосознание художника, которое среди мертвой реальности одно остается ему верным: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, / У сонной вечности в руках». Блок говорил: «Лучше Равенны не напишешь». Он очень высоко ставил эти стихи.
Можно сказать, там же написал он гениальное, на мой взгляд, одно из лучших своих стихотворений «Успение», которое, в общем-то, о России, конечно. О той же самой России. Постоянный любимый образ Блока ― спящая царевна в гробу. Здесь это о фреске «Успение Богоматери»:
Ее спеленутое тело
Сложили в молодом лесу.
Оно от мук помолодело,
Вернув бывалую красу.
Уже не шумный и не ярый,
С волненьем, в сжатые персты
В последний раз архангел старый
Влагает белые цветы.
Златит далекие вершины
Прощальным отблеском заря,
И над туманами долины
Встают усопших три царя.
― это волхвы, как вы помните.
Их привела, как в дни былые,
Другая, поздняя звезда.
И пастухи, уже седые,
Как встарь, сгоняют с гор стада.
И стражей вечному покою
Долины заступила мгла.
Лишь меж звездою и зарею
Златятся нимбы без числа.
А выше, по крутым оврагам
Поет ручей, цветет миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит в даль.
Эта удивительно оптимистичная, почти счастливая концовка трагического стихотворения, по сути реквиема, потому что для этой спящей России настает какое-то другое будущее. Он провидит какое-то ее удивительное воскресение.
Незадолго до этого, через полгода после основного корпуса «Поля Куликова» он приписывает к нему финальное стихотворение:
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. ― Молись!
Вот это ощущение, что «недаром тучи собрались», недаром эта ночь, эти ночные часы… Блок писал же в предисловии к третьему тому лирики: «Я хочу, чтобы помимо этой ночи читатель увидел первые сумерки будущего». И эти сумерки будущего, будущее воскресение России уже странным образом в «Ночных часах» заложено. Это заставляет меня думать, что все-таки катастрофа 1917 года была не только катастрофой, а какой-то зарей будущего. И к этой заре будущего нам еще предстоит вернуться. Именно поэтому чтение сборника Блока «Ночные часы» так утешительно для нас сегодня.
Что касается вопросов, тут вопрос о том, почему же Блок в 1910, в 1911 году переживает личную депрессию, ведь, казалось бы, это время высшего расцвета его таланта и славы. Видите, в чем проблема, к сожалению, художник так устроен, что ни слава, ни собственный талант, ни даже колоссальная популярность у женщин, которая есть в это время у Блока, совершенно не могут его утешить. Художнику нужно что-то другое, ощущение смысла. Депрессия Блока в это время связана с ощущением бессмысленности, с потерей нити, которая его ведет. Только в 1911 году, в итальянском путешествии ему открылась какая-то возможность смысла, какой-то образ будущего.
Надо сказать, что к 1909 году относится замечательное воспоминание Георгия Чулкова. Он встретил Блока, идущего вдоль Невы с белыми пустыми глазами белой же ночью, пьяного вдребезги. Он подошел к нему и сказал: «Да вы, Александр Александрович, лыка не вяжете!». Блок посмотрел на него очень сурово и ответил глубоким трагическим голосом: «Нет, вяжу». Блок ― именно гамлетовская фигура, «Век расшатался ― и скверней всего, что я рожден восстановить его!». Он вяжет это лыко, он вяжет будущее и прошлое. Он занят тем, что плетет эти связи. Даже когда он пьян вдребезги, Блок ― фигура, связующая распад и гибель России с ее светлыми временами, с временами какой-то надежды. В этом смысле, конечно, «Ночные часы» ― это сборник двуликий. В нем есть и отчаяние, и надежда.
И, естественно, совершенно неизбежный вопрос: почему Блока так любит Маяковский, который ему совершенно чужд поэтически? Не совершенно, потому что из очень многих текстов Блока выросли ранние стихи Маяковского, особенно из блоковских замечательных городских дольников: «Из газет», «По городу бегал черный человек». Вот из этого вырастает Маяковский, на самом деле. Более того, Маяковский был абсолютно заворожен Блоком. Ему принадлежит лучшая оценка, правда, несколько статистическая. Он сказал: «Я из десяти стихотворений пишу пять хороших, а у Блока два. Но таких, как эти два, мне не написать». Более точной характеристики Блока, по-моему, мы не знаем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий