Обозреватель «Свободной Прессы» поговорил с профессором Максимом Кронгаузом, директором Института лингвистики РГГУ:
«СП»: - А что произошло в России? Ведь на смену законсервированной норме советских времен пришел хаос. Было ли стабильное состояние русского языка в СССР искусственным?
- Я бы так не сказал. Одно из нормальных состояний языка – это состояние строгой нормы, строгой кодификации. Такое состояние было характерно не исключительно для Советского Союза и даже не для тоталитарных государств как класса – оно характерно для любого стабильного общества. Язык в таком обществе выполняет, кроме всего прочего, еще и функцию иерархизации, стратификации. Он дает преимущество тем, кто овладел языком, в смысле позиции в иерархии. В Англии и других стабильных обществах карьеру сделать легче, если ты владеешь языком в совершенстве. Причем престижным вариантом этого языка. А иногда без такого престижного языка сделать карьеру и вовсе невозможно. Язык, таким образом, стабилен и выполняет определенные социальные функции. В нестабильном обществе – после социального взрыва, который мы пережили в конце 80-х и начале 90-х – во-первых, исчезает престиж литературного языка. Вместе с тем, начинают расшатываться все кодифицированные нормы. В результате становится неважно, как человек говорит – на разговорном или на литературном языке. Всё перемешивается, рушатся перегородки – между литературным и нелитературным языком, между разными жаргонами, которые раньше не проникали в речь образованных людей – или проникали, но как специальный показатель, маркер.
Об этом виде языковой игры во времена стабильного языка надо сказать особо. Скажем, в советское время в речи интеллигенции встречались разного рода лагерные словечки. Они были четко выделены, и, в частности, могли означать, что говорящий сидел в лагерях…
«СП»: - Или ассоциирует себя с сидельцами?
- Да. Такие вещи могли употребляться с разной целью. Один из самых ярких примеров – это тексты Галича, где происходит смесь обычного, обыденного языка, фрагментов лагерного языка, бюрократической речи. И на этом строится литературная игра. А после того, как перегородки разрушены, возникает этакая каша, всё перемешивается.И вот одна из важных особенностей современных молодых людей – это то, что они не слышат эту разницу между регистрами. Не ощущают ее.
«СП»: - И причина этого – недостаток начитанности?
- Нет, это, скорее, результат того, что произошло в языке. Сегодня можно без всякой игры употребить исходно «постороннее» слово в обычной речи… «СП»: - Но ведь языковая игра как таковая осталась!
- Конечно, языковая игра в целом не совсем ушла, она живет. Но то, что было характерно для советского андеграунда – игра на смешении, но не сращении стилей, на их перекличке – бюрократизма со сниженным языком, например – эта игра ушла.А чтения хороших книг недостаточно, конечно. Хорошие книжки дают один регистр – литературный. Если в них и есть игра, то эта игра фрагментарная. Автор употребил хорошее словцо. Мы видим саму игру. Но чтобы не просто воспринимать языковую игру, но и играть в нее самому, нужно владеть этими регистрами, разновидностями.
«СП»: - Может ли она нарасти заново, эта структура, если вновь наступят стабильные времена?
- Конечно. Со временем образуются разного рода языки сообществ. Даже сейчас в языке действуют как центростремительные – то есть смешивающие, так и центробежные силы – то есть возникновение новых подъязыков. В частности, возникают различные формы языка интернета…
«СП»: - Таких языков даже много – один язык для «Фейсбука», другой для ЖЖ…
- Ну, можно здесь обобщить: разговорные жанры. Далее, возродился канцелярит, появился язык гламура… Но сейчас происходят любопытный процесс. Процесс поиска языка – это видно и по политикам, которые мечутся от возвращения к советскому языку до сниженного языка, отчасти копируя путинскую манеру. И писатели думают об этом – вот, скажем, скандал с присуждением «Русского Букера» роману Колядиной связан именно с попыткой поиска языка. Новой нормы.«СП»: - Вы думаете, это был сознательный поиск?
- Со стороны писателя - совершенно сознательный. Этот язык, конечно, не соответствует русскому языку того времени, это современная - не слишком грамотная - стилизация. Писатель сконструировал новый язык, просто критики его, в большинстве своем, отвергли. Более удачны, возможно, поиски пермяка Алексея Иванова – в «Сердце Пармы», «Золото бунта» он сконструировал новый язык. Да, очень неплохо. Он создал свой мир, новую реальность.«СП»: - Сейчас много обсуждают школьную реформу – в частности, уроки литературы и русского. Могут ли эти уроки, по-вашему, повлиять на ситуацию с языком, и в какую сторону?
- Вообще, это болезненная тема. Мои друзья, знакомые восприняли попытки реформ образования в штыки и говорят, что надо вернуться к сочинениям, увеличить количество часов на литературу. Но увеличить-то можно – а не будет ли это профанацией? Я вспоминаю свою учебу безо всякой ностальгии. И самым нелюбимым для меня предметом в школе – ну, одним из самых нелюбимых – был именно русский язык. Скучнейшее натаскивание на грамотность, бесконечные правила, которые никому не нужны. Неинтересный, нетворческий предмет.
И вот нужно ли на такой предмет увеличивать часы? С одной стороны, вроде бы хорошо, чтобы все писали грамотно. Но это не тот предмет, которым можно кого-то увлечь. Поэтому мне кажется, что у защитников традиции есть некий романтизм в восприятии того, что было. Школа должна меняться – пусть медленнее, чем общество, но все равно. Просто увеличив часы на русский и литературу, мы не добьемся, чтобы ученики читали Толстого и Достоевского.
«СП»: - А если язык будет снова напрямую связан с социальным статусом - это поможет массовому овладению литературным языком?
- Конечно. Если будет престижно читать Льва Толстого, если будет престижно говорить грамотно, то да. Опять-таки, некоторые робкие движения в эту сторону существуют. Даже самые прагматические фирмы проводят тренинги по русскому языку, по коммуникациям. Значит, это кому-то нужно. Но просто сказать – давайте вернемся – нельзя, это будет абсолютной профанацией.«СП»: - Почему?
- Опять-таки, это мое личное мнение. Я помню по себе, что те произведения классической литературы, которые я успевал прочесть до обсуждения в школе, я очень люблю. А те, что я не успевал прочесть и попадал на традиционное школьное обсуждение – «образ», «тема» - остались надолго непонятыми и нелюбимыми. Тут вопрос – на кого мы рассчитываем это увеличение часов? На тех, кому школа не очень нужна, кто учит это в семье и читает сам? Это им не особенно нужно. Или мы рассчитываем на тех, кто книжки ненавидит? Или на какую-то середину? Люди слишком разные, и когда мы говорим, что нужно всем увеличить количество литературы – это получается странно. Я же помню, какой профанацией были сочинения. Абсолютно стереотипные работы нужно было писать, стандартным языком, не выдавая своей индивидуальности, иначе за нее может попасть.«СП»: - Многие ностальгируют не столько по сочинениям, сколько по штудируемым «эталонным текстам», вроде огромного учившегося наизусть отрывка о Ваньке Жукове…
- Да, это общекультурная вещь, которую мы тоже потеряли. Общие фоновые знания. Сейчас очень трудно даже в компании собравшихся найти общеинтересные книжки. Нету общего. Раньше мы понимали, что есть какое-то количество произведений, которые читали все. Вместе с общими книгами исчезло и «перебрасывание цитатами». Сейчас нет такого автора, которого бы все обсуждали. «СП»: - Стоит ли строить эту систему заново?
- Боюсь, что такую задачу решить невозможно. Должен быть какой-то запрос. Мы всё хотим что-то навязать обществу – а ведь оно обычно созревает само.«СП»: - Но ведь изучали же в гимназиях огромные тексты, а в древности и вовсе учили «Илиаду» наизусть. Может быть, вернуться?
- Да, гимназическое образование построено именно на этом. Есть корпус текстов, которые надо прочесть – и читай! Сегодня есть ностальгия по такому образованию – но ведь школьники всё это ненавидели! Почитайте Чуковского хотя бы. Старики же потом ностальгически вспоминали молодость – и то, что в этой молодости ненавидели. «А вот мы учили яти, а вы нет».«СП»: - Сейчас есть люди, которые свои блоги ведут в дореформенной орфографии – как вы к этому относитесь?
- Это такая приятная чудаковатость. Я с симпатией отношусь к этой манере, но не желаю, чтобы это стало законом. Мне – хоть я считаю себя образованным человеком – текст в старой орфографии читать тяжелее, чем текст, написанный в новой. Конечно, я за разнообразие текстового самовыражения. Но это именно маргинальные вещи, и мне не хочется, чтобы это стало ядром.«СП»: - То есть отношение к языковой норме – это всего лишь привычка?
- Конечно, это как у Достоевского: «ко всему-то подлец человек привыкает». Почему так боролись с «парашутом»? Потому что привыкли к «Ю»! А заставь всех грамотных людей в стране написать «парашут» по 5 000 раз – и все привыкнут, деваться будет некуда. Вопрос – зачем это делать? Зачем нас переучивать, если мы привыкли к такому?Привычка, в общем – это комфорт, и язык тут не исключение. Но внешний мир, меняясь, подталкивает нас к тому, что меняется и язык.
Читать интервью полностью здесь
Комментариев нет:
Отправить комментарий