Московские новости
Дмитрий Быков
Есть исторический парадокс, касающийся двух типологически сходных эпох — нынешней и той, которую мы называем Серебряным веком: действительность вокруг исключительно бурная, а прозы, которая бы отражала эту действительность, — нет.
Есть беллетристика самого дурного свойства, скажем, Арцыбашев, где эпоха предстает такой бесконечно опошленной, что газеты — и те дают о ней более наглядное представление. Реализма в это время нет — говорю и о 1907–1917 годах, и о сегодняшней русской литературе, в которой роман о текущей действительности на вес золота.
Даже лучшие — думаю, сопоставимые с Горьким, а во многом его превосходящие авторы, Куприн и Андреев, в это время пишут о чем угодно, кроме той реальности, в которой они оказались. У Андреева после «Рассказа о семи повешенных» (1908) наступает долгий творческий спад, Куприн с отвращением заканчивает «Яму» и после нее опять-таки предпочитает не касаться социальной проблематики, а единственным великим романом предреволюционного десятилетия оказывается модернистский «Петербург» Белого (1912), в котором при первой его публикации почти никто ничего не понял. (Антокольский, правда, вспоминал о восторге студентов, читавших роман в трех сборниках «Сирина», но студентам и Бог велел упиваться новизной.)
Что-то в такие эпохи происходит с романом — главным жанром литературы, которому положено разбираться в новом времени и ставить ему диагноз. Но воспроизводство этих новых коллизий почему-то остается на долю массовой литературы, которая с ними справиться не может. Даже Алексею Толстому это новое время оказалось не по плечу — «Егор Абозов» остался недописанным, и сводить счеты с эпохой Толстой предпочел в послереволюционных «Сестрах».
Не сказать, чтобы эта реальность не давала материала для хорошей прозы. Сейчас этого материала даже слишком много, и он настолько ярок, что никакой писательский вымысел не сможет соперничать с газетной хроникой.
Какой роман можно было бы написать о деле Кабанова и сколько всего тут сошлось бы! Депрофессионализация, скитания и метания людей без профессии, но с амбициями. Тотальный кризис социализации, когда трагедия, происходящая в семье, для всех очевидна — и все-таки никто ничего не делает. Инфантилизм среднего класса, живущего как бы не всерьез, прогорающего, кидающегося в новые авантюры, меняющего жизнь по первому хотению левой пятки. Панический страх перед общественным (блогосферным) мнением и полное отсутствие страха перед совестью, перед старостью, когда придется что-то итожить, — все это материал, требующий немедленного осмысления, и что-то подсказывает мне, что такого осмысления не будет.
Достоевский не брезговал уголовной хроникой, на ее материале написана вся его главная проза — «Преступление и наказание» сделано из процессов Чистова и Ласенера, «Бесы» написаны об убийстве студента Иванова, и никакие упреки в фельетонности автора не устрашали: «Пусть будет хоть памфлет, но я выскажусь». У нас вообще завелся любопытный тренд: писать о современности постыдно, это газета, фельетон, работа на потребу — и как писать, при этом совершенно неважно. Современностью брезгуют, и это чувство очень понятно всем, кто читал «Суламифь» Куприна и даже «Городок Окуров» Горького, весь переполненный каприйской тоской по России вообще, а не по той реальной России, которая в это время переживала один из самых напряженных и странных периодов своей истории. Автор в такие эпохи больше всего озабочен самореализацией, а не отражением действительности. С одной стороны, его можно понять. С другой же, это похоже на дезертирство, и дезертира тоже можно понять, но ни ему, ни прочим от этого не легче.
Если прозаика тошнит от преступления, к его услугам не менее увлекательная и притом жуткая история — любой педофильский скандал, а их теперь много. Вот население поселка требует выдать ему для расправы подозреваемого в педофилии, виноватого только в том, что он прежде судим за изнасилование. Вот больная и, кажется, полубезумная жена без всяких доказательств обвиняет бывшего мужа в сексуальном контакте с анонимной девочкой, а вся лоялистская пресса бросается раздувать это недоказанное обвинение, поскольку фигурант известен оппозиционностью. Вот отца подозревают в растлении восьмилетней дочери на основании заключения психолога, которую смутили (возбудили?) хвосты на детских рисунках, а сама психологиня, оказывается, в свободное от экспертиз время практикует садомазо, — чем не роман? Тут вам и страсти, и социальное напряжение, и сетевые кампании с их поиском компромата, травлями, обоюдной ложью — портрет общества вырисовывается ясно и наглядно, но от этой-то наглядности авторы, похоже, бегут.
Не хотите писать о преступлении (хотя Лев Толстой тоже не брезговал и выстроил «Воскресение» на материале реального уголовного дела Розалии Они) — вот вам история Координационного совета, непрерывно раздираемого внутренними противоречиями и преследуемого такой травлей, что его якобы ничтожное значение раздувается до небес: видимо, его действительно кто-то очень боится, раз на эту «ничего не решающую» и «никого не представляющую» организацию брошена такая пропагандистская мощь.
Вот история любого из оппозиционных митингов, где ЛГБТ-активисты бок о бок с националистами требуют свободы, которую представляют прямо противоположным образом. Вот защитники больных детей, благотворители и волонтеры вынуждены поддерживать действующую власть, потому что иначе больных детей загнобят вовсе (а может быть, потому, что сами они потеряют возможность демонстрировать свою святость — кто же разберется в мотивациях публичного россиянина? Не намекаю ни на кого конкретно, таких ситуаций много). Любой из наших великих современников — Рошаль, Хаматова, Говорухин — может стать героем мощного психологического триллера (а что же, Распутин не мог? Бейлис? Маклаков?). Все могут — и никто не становится: литераторы либо копаются в собственном быте, либо берутся за другие эпохи, в которых все понятно или по крайней мере не так горячо.
У нас есть сегодня хорошая историческая проза (в качестве примера назову хоть «Лавр» Евгения Водолазкина), есть и фантастика в диапазоне от Вячеслава Рыбакова до последних двух романов Алексея Иванова; нет одного — хорошего реалистического романа о том, как и почему мы живем.
Объяснений, как всегда, напрашивается множество — и все они приблизительны. Можно в очередной раз предположить, что реализм умер, но это не диагноз, а симптом. Реализм превосходно себе воскрес в конце шестидесятых в прозе Юрия Трифонова, Василия Шукшина, да и Василия Аксенова отчасти. Реалисты — Василь Быков и Василий Гроссман, и ничего с ними советская власть не сделала (им — сделала, а с ними — нет). Дата воскрешения реализма в русской литературе точно известна — это публикация «Рычагов» Александра Яшина (1956). «Один день Ивана Денисовича» был встречен уже без такого начальственного гнева, хотя и социально, и литературно он куда значительней.
Когда писатель знает, что и кому он хочет сказать, — реализм сейчас же тут как тут. Реализма нет без четкой системы координат — а где, у кого она сейчас?
Есть и вторая версия: реализм предполагает серьезное владение профессией. Описать выдуманный мир куда проще. «Все достоверно о неизвестном», повторял в таких случаях Леонид Леонов. Ты поди опиши простой быт современной провинциальной семьи или элементарный откат, или один день на московской стройке — «Один день Аслана Махмудовича». Это требует некоего погружения в материал. Сегодня уже не надо, кажется, никого убеждать, что читателю, объевшемуся разнообразными малопитательными сластями, хочется именно хлеба, он бросится на него с жадностью, потому что современный быт, сюрпризы социума, парадоксы финансовых схем уже отнюдь не скучны: они достигли того уровня гротескности и недостоверности, когда пасует любая фантастика. И уж конечно, современный читатель с большей охотой прочел бы документальный детектив о той же Ирине Черска, нежели очередные похождения очередной самодеятельной сыщицы Перепетуи Преображенской. Но у Капоте на «Хладнокровное убийство» ушло пять лет вживания в чужой быт и мучительного общения с убийцами и следователями — кто сегодня готов потратить столько времени хотя бы на расследование «тульского дела», ничуть не менее сенсационного и показательного для эпохи? Правда, и правоохранители не горят желанием общаться с писателями, но никто ведь, насколько я знаю, и не пробует.
Наконец, третий вариант кажется мне самым убедительным: хуже нет, как ждать и догонять, говорит русская пословица, не имеющая, кажется, аналогов в мире. Времена ожидания для русского сознания невыносимы: делать что-нибудь — это да, реагировать на катастрофу — запросто, но ждать этой катастрофы в состоянии полной моральной и социальной неопределенности — очень трудно. Сегодня Россия ждет. А писать масштабный социальный роман в эпоху ожидания — бесперспективное занятие. «Как перед цунами мыть полы», написал ваш покорный слуга в одном недавнем стишке.
Правда, сам я дописываю сейчас как раз современную книгу. И к традиционным упрекам в фельетонности и журнализме готов с тех пор, как начал писать прозу.
Но может, роман о позднем Риме в самом деле никому не успеет пригодиться, и меньше всего самому позднему Риму?
Есть исторический парадокс, касающийся двух типологически сходных эпох — нынешней и той, которую мы называем Серебряным веком: действительность вокруг исключительно бурная, а прозы, которая бы отражала эту действительность, — нет.
Есть беллетристика самого дурного свойства, скажем, Арцыбашев, где эпоха предстает такой бесконечно опошленной, что газеты — и те дают о ней более наглядное представление. Реализма в это время нет — говорю и о 1907–1917 годах, и о сегодняшней русской литературе, в которой роман о текущей действительности на вес золота.
Даже лучшие — думаю, сопоставимые с Горьким, а во многом его превосходящие авторы, Куприн и Андреев, в это время пишут о чем угодно, кроме той реальности, в которой они оказались. У Андреева после «Рассказа о семи повешенных» (1908) наступает долгий творческий спад, Куприн с отвращением заканчивает «Яму» и после нее опять-таки предпочитает не касаться социальной проблематики, а единственным великим романом предреволюционного десятилетия оказывается модернистский «Петербург» Белого (1912), в котором при первой его публикации почти никто ничего не понял. (Антокольский, правда, вспоминал о восторге студентов, читавших роман в трех сборниках «Сирина», но студентам и Бог велел упиваться новизной.)
Что-то в такие эпохи происходит с романом — главным жанром литературы, которому положено разбираться в новом времени и ставить ему диагноз. Но воспроизводство этих новых коллизий почему-то остается на долю массовой литературы, которая с ними справиться не может. Даже Алексею Толстому это новое время оказалось не по плечу — «Егор Абозов» остался недописанным, и сводить счеты с эпохой Толстой предпочел в послереволюционных «Сестрах».
Не сказать, чтобы эта реальность не давала материала для хорошей прозы. Сейчас этого материала даже слишком много, и он настолько ярок, что никакой писательский вымысел не сможет соперничать с газетной хроникой.
Какой роман можно было бы написать о деле Кабанова и сколько всего тут сошлось бы! Депрофессионализация, скитания и метания людей без профессии, но с амбициями. Тотальный кризис социализации, когда трагедия, происходящая в семье, для всех очевидна — и все-таки никто ничего не делает. Инфантилизм среднего класса, живущего как бы не всерьез, прогорающего, кидающегося в новые авантюры, меняющего жизнь по первому хотению левой пятки. Панический страх перед общественным (блогосферным) мнением и полное отсутствие страха перед совестью, перед старостью, когда придется что-то итожить, — все это материал, требующий немедленного осмысления, и что-то подсказывает мне, что такого осмысления не будет.
Достоевский не брезговал уголовной хроникой, на ее материале написана вся его главная проза — «Преступление и наказание» сделано из процессов Чистова и Ласенера, «Бесы» написаны об убийстве студента Иванова, и никакие упреки в фельетонности автора не устрашали: «Пусть будет хоть памфлет, но я выскажусь». У нас вообще завелся любопытный тренд: писать о современности постыдно, это газета, фельетон, работа на потребу — и как писать, при этом совершенно неважно. Современностью брезгуют, и это чувство очень понятно всем, кто читал «Суламифь» Куприна и даже «Городок Окуров» Горького, весь переполненный каприйской тоской по России вообще, а не по той реальной России, которая в это время переживала один из самых напряженных и странных периодов своей истории. Автор в такие эпохи больше всего озабочен самореализацией, а не отражением действительности. С одной стороны, его можно понять. С другой же, это похоже на дезертирство, и дезертира тоже можно понять, но ни ему, ни прочим от этого не легче.
Если прозаика тошнит от преступления, к его услугам не менее увлекательная и притом жуткая история — любой педофильский скандал, а их теперь много. Вот население поселка требует выдать ему для расправы подозреваемого в педофилии, виноватого только в том, что он прежде судим за изнасилование. Вот больная и, кажется, полубезумная жена без всяких доказательств обвиняет бывшего мужа в сексуальном контакте с анонимной девочкой, а вся лоялистская пресса бросается раздувать это недоказанное обвинение, поскольку фигурант известен оппозиционностью. Вот отца подозревают в растлении восьмилетней дочери на основании заключения психолога, которую смутили (возбудили?) хвосты на детских рисунках, а сама психологиня, оказывается, в свободное от экспертиз время практикует садомазо, — чем не роман? Тут вам и страсти, и социальное напряжение, и сетевые кампании с их поиском компромата, травлями, обоюдной ложью — портрет общества вырисовывается ясно и наглядно, но от этой-то наглядности авторы, похоже, бегут.
Не хотите писать о преступлении (хотя Лев Толстой тоже не брезговал и выстроил «Воскресение» на материале реального уголовного дела Розалии Они) — вот вам история Координационного совета, непрерывно раздираемого внутренними противоречиями и преследуемого такой травлей, что его якобы ничтожное значение раздувается до небес: видимо, его действительно кто-то очень боится, раз на эту «ничего не решающую» и «никого не представляющую» организацию брошена такая пропагандистская мощь.
Вот история любого из оппозиционных митингов, где ЛГБТ-активисты бок о бок с националистами требуют свободы, которую представляют прямо противоположным образом. Вот защитники больных детей, благотворители и волонтеры вынуждены поддерживать действующую власть, потому что иначе больных детей загнобят вовсе (а может быть, потому, что сами они потеряют возможность демонстрировать свою святость — кто же разберется в мотивациях публичного россиянина? Не намекаю ни на кого конкретно, таких ситуаций много). Любой из наших великих современников — Рошаль, Хаматова, Говорухин — может стать героем мощного психологического триллера (а что же, Распутин не мог? Бейлис? Маклаков?). Все могут — и никто не становится: литераторы либо копаются в собственном быте, либо берутся за другие эпохи, в которых все понятно или по крайней мере не так горячо.
У нас есть сегодня хорошая историческая проза (в качестве примера назову хоть «Лавр» Евгения Водолазкина), есть и фантастика в диапазоне от Вячеслава Рыбакова до последних двух романов Алексея Иванова; нет одного — хорошего реалистического романа о том, как и почему мы живем.
Объяснений, как всегда, напрашивается множество — и все они приблизительны. Можно в очередной раз предположить, что реализм умер, но это не диагноз, а симптом. Реализм превосходно себе воскрес в конце шестидесятых в прозе Юрия Трифонова, Василия Шукшина, да и Василия Аксенова отчасти. Реалисты — Василь Быков и Василий Гроссман, и ничего с ними советская власть не сделала (им — сделала, а с ними — нет). Дата воскрешения реализма в русской литературе точно известна — это публикация «Рычагов» Александра Яшина (1956). «Один день Ивана Денисовича» был встречен уже без такого начальственного гнева, хотя и социально, и литературно он куда значительней.
Когда писатель знает, что и кому он хочет сказать, — реализм сейчас же тут как тут. Реализма нет без четкой системы координат — а где, у кого она сейчас?
Есть и вторая версия: реализм предполагает серьезное владение профессией. Описать выдуманный мир куда проще. «Все достоверно о неизвестном», повторял в таких случаях Леонид Леонов. Ты поди опиши простой быт современной провинциальной семьи или элементарный откат, или один день на московской стройке — «Один день Аслана Махмудовича». Это требует некоего погружения в материал. Сегодня уже не надо, кажется, никого убеждать, что читателю, объевшемуся разнообразными малопитательными сластями, хочется именно хлеба, он бросится на него с жадностью, потому что современный быт, сюрпризы социума, парадоксы финансовых схем уже отнюдь не скучны: они достигли того уровня гротескности и недостоверности, когда пасует любая фантастика. И уж конечно, современный читатель с большей охотой прочел бы документальный детектив о той же Ирине Черска, нежели очередные похождения очередной самодеятельной сыщицы Перепетуи Преображенской. Но у Капоте на «Хладнокровное убийство» ушло пять лет вживания в чужой быт и мучительного общения с убийцами и следователями — кто сегодня готов потратить столько времени хотя бы на расследование «тульского дела», ничуть не менее сенсационного и показательного для эпохи? Правда, и правоохранители не горят желанием общаться с писателями, но никто ведь, насколько я знаю, и не пробует.
Наконец, третий вариант кажется мне самым убедительным: хуже нет, как ждать и догонять, говорит русская пословица, не имеющая, кажется, аналогов в мире. Времена ожидания для русского сознания невыносимы: делать что-нибудь — это да, реагировать на катастрофу — запросто, но ждать этой катастрофы в состоянии полной моральной и социальной неопределенности — очень трудно. Сегодня Россия ждет. А писать масштабный социальный роман в эпоху ожидания — бесперспективное занятие. «Как перед цунами мыть полы», написал ваш покорный слуга в одном недавнем стишке.
Правда, сам я дописываю сейчас как раз современную книгу. И к традиционным упрекам в фельетонности и журнализме готов с тех пор, как начал писать прозу.
Но может, роман о позднем Риме в самом деле никому не успеет пригодиться, и меньше всего самому позднему Риму?
Комментариев нет:
Отправить комментарий